Нет, Ольга не считала свою бабушку блаженной.

— Просто вы ничего не понимаете в настоящей любви! — с жаром заступалась она за любимую Капулю и доставала из шкафа бирюзовое крепдешиновое платье — бабушкин подарок.

Капуля подарила его Ольге, когда той не исполнилось еще и десяти лет. Ольга до сих пор помнила бабушкины слова:

— Бери. Подрастешь — наденешь, — сказала тогда Капуля. — В этом платье я нашла свою любовь…

В дверь палаты постучали. «Это Мишель!» — молнией пронеслось в голове у Ольги.

— Войдите!

Но это снова был не Мишель. В дверях показалась старенькая нянечка, которая приносила с первого этажа передачи.

— Вот, возьмите, это вам передали, — она протянула Ольге свернутый вчетверо листок бумаги.

Ольга так разволновалась, увидев послание, что даже забыла спросить, кто именно его передал. Как же она ошибалась, думая, что это долгожданное письмо от Него!

Ольга горько рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Рядом с кроватью сидел седой мужчина в белом халате и что-то писал, примостив бумаги прямо у себя на колене. Временами он поднимал голову от записей и говорил, глядя на вздрагивающие Ольгины плечи:

— Ну поймите, больная, не могу я вас отпустить. Я же несу за вас полную ответственность.

— Отпустите меня под расписку! — сдавленным голосом восклицала Ольга. — Вы же должны понять — это похороны! Я больше уже никогда ее не увижу! — и она снова принималась рыдать, а врач только качал головой и продолжал работать шариковой ручкой.

Затем он снова останавливался и с чувством говорил:

— Дело даже не в моей личной ответственности. Дело в вас, моя милая. Поймите, эти несколько часов могут испортить вам всю дальнейшую жизнь. Не забывайте: всего три дня назад вас привезли сюда под капельницей! Да-да, под капельницей! И вообще, посмотрите на себя. Баба-Яга по сравнению с вами просто… гм… диктор Центрального телевидения, вы уж извините за такие сравнения. Ну, нельзя вам появляться на люди в таком виде. Нельзя! Это просто неприлично.

— О каких приличиях вы говорите! Неужели вы не понимаете, что рядом со смертью меркнут все приличия! — Ольга почти визжала, она была в истерике.

— Я часто вижу смерть, — опустив глаза, тихо сказал седой хирург, — и часто вижу людей, переживающих смерть близких. Одно лишь могу вам сказать: во всех ситуациях надо стараться не потерять человеческий облик.

Ольга растерянно подняла заплаканное лицо от подушки.

— Но я могу надеть на лицо вуаль…

— Вуаль?! Может, ты еще и на мозги свои наденешь вуаль?! — взорвался он, внезапно перейдя с ней на «ты». — У тебя сотрясение мозга, это ты понимаешь? Лежать, лежать и лежать — вот мое последнее слово! И никаких похорон!

Ольга снова уткнулась в подушку и затихла. Врач закончил писать, прицепил ручку на нагрудный карман халата и поднялся.

— Я искренне сочувствую вам, — добавил он, уходя.

«Ну вот и все», — мысленно сказала себе Ольга. Полчаса назад она приняла успокоительное, которое принесла ей медсестра, кажется, оно начинало действовать.

Это была уже вторая смерть, которую приходилось переживать Ольге. Первый удар она выдержала, когда погиб отец, его сбила на улице машина. Трудно себе представить более нелепый конец жизни… Ольге было тогда всего тринадцать лет. В те страшные дни она выплакала столько слез, сколько не выплакала за всю свою жизнь. Она очень любила своего отца. Ну почему, почему смерть выбирает самых дорогих и близких?

Уже в который раз Ольга взяла с тумбочки записку и поднесла ее к глазам. Аккуратным почерком Жанны Константиновны там было выведено:

«Оленька, мужайся, нам всем тяжело. Твоя бабушка Капитолина сегодня ночью скончалась от инсульта. Слава Богу, умерла она без мучений. Я дежурила возле нее, все видела. Перед смертью она мне сказала: передай Ольге, чтобы обязательно ехала во Францию. Мол, Ольга сама знает, зачем.

Ты, Оленька, не беспокойся, мы все сделаем как полагается. Телеграмму твоей маме я уже отправила, только ведь не сможет приехать-то она, ты же понимаешь. Ничего. Сами похороним, поминки справим всем домом. Любили ее все, жалели. Ты вот что, давай там без глупостей. Доктора говорят, тебе нельзя пока вставать и волноваться. Не вздумай убегать, лежи и терпи.

С соболезнованиями, Жанна Константиновна.

P.S. Сразу же как смогу — приду».

«Значит, Капуля действительно чувствовала…» — подумала Ольга и, как безумная, замотала головой. Воспоминания вновь накатили на нее горячей и безжалостной волной.

…Это было недели две назад, еще до вызова в КГБ, когда бабушка только заболела. Лежа с неподвижным взглядом в своей постели, она слабым голосом подозвала Ольгу и сказала:

— Олюшка, будь добра, открой сервант с левой стороны и достань мою шкатулку с птицами.

Ольга послушно подошла к старинному резному серванту и вынула знакомую с детства черную шкатулку, на крышке которой распустили хвосты две оранжевые жар-птицы. Она любила нюхать эту шкатулку, от нее исходил удивительный смешанный запах дерева, лака, старых газет и еще какой-то неуловимой старины. Ольге приходилось открывать ее, хотя бабушка не разрешала, она говорила, что это не игрушки и что вещам, которые лежат в ней, нет цены. То, что лежало в шкатулке, не казалось Ольге таким уж ценным: пожелтевшие маленькие фотографии бабушки и ее мужа (какие делают для документов), потрепанные красные корочки комсомольских и профсоюзных билетов, письма, открытки и прочая ерунда. Залезать в шкатулку глубже Ольга никогда не решалась, запретное бабушкино слово непонятным образом удерживало ее.

Бабушка велела открыть шкатулку и вынуть стопку бумаг. И вот она взяла ее своими тонкими пальцами, покрытыми сеточкой морщин.

— Слушай меня, Ольга, внимательно. Я уже скоро отправлюсь в иной мир… — Ольга порывисто вздохнула, чтобы возразить ей, но бабушка степенно положила ей на руку свою прохладную ладонь. — Не перебивай меня, внучка, я знаю, что говорю. Люди не вечны, с этим ничего не поделать. Чувствую, пришло время рассказать то, что знаю и что не хочу уносить с собою… в могилу, — она отвернулась к стене и перевела дыхание. — Кроме меня, теперь никто в семье не знает об этой тайне. Бабушка Клара, моя старшая сестра, — мать твоей мамы — давно умерла, от нее семейная реликвия перешла ко мне. Конечно, по правилам надо отдать ее твоей маме… Но раньше мы как-то боялись, а теперь… Теперь уже и ты подросла. Вещь эта передавалась из поколения в поколение вот уже два века…

Ольга вытаращила и без того огромные глаза и изумленно уставилась на бабушку.

— Но почему… почему же я раньше ничего об этом не знала? Почему никто в нашей семье не говорил ни о каких тайнах и реликвиях? И что это за реликвия?

Ольге сразу представился какой-нибудь полуистлевший старинный свиток или рассыпающийся гербарный цветок… Однако то, что достала Капуля со дна шкатулки, было настолько неожиданным и прекрасным, что у Ольги все замерло внутри от восхищения. Почему бабушка не сказала сразу, что это фамильная драгоценность? На черном бархате медной коробочки лежало необыкновенной красоты колье из мельчайших бриллиантов, они переливались и искрились, как только что выпавший по морозу снег. Сделано оно было в форме бабочки с причудливыми крыльями, внутри которых мерцали рубиновые и изумрудные глазки. Некоторое время Ольга, забыв про свое любопытство, как завороженная, разглядывала удивительную драгоценность, а бабушка смотрела на нее с любовью и слабой улыбкой.

— И мама про него ничего не знает?.. — спросила Ольга, словно очнувшись от наваждения.

— Нет… — вздохнула бабушка. — Никто про него не знает, кроме меня, да вот теперь тебя. Раньше, до революции, когда семья еще в дворянском звании жила, знали, чтили и гордились, — она помолчала, а потом заговорила снова каким-то приглушенным тихим голосом, — а после затаились. При Сталине ведь все боялись слово лишнее сказать. Мыслимое ли было дело признаваться в том, что предки твои не из простых были, в шелках да драгоценностях ходили? Да тем более во Франции. Стыдно это было. Стыдно и опасно. Можно было и работы лишиться, и… — она кивнула в сторону портрета на стене. — Вон, как мой Валюша… Ни за что, ни про что… Пропал — и все… — Капуля сжала пальцами белоснежную крахмальную простыню.