Следующий толчок в развитии моих знаний об описываемой проблеме и моего мировоззрения я получил уже в школе, на уроке биологии. Как ни странно, это был маленький факт из зоологии, который я затем возвел в глубокий философский принцип, настолько для меня важный, что я поместил его в заглавие рассказа.

Бывает, что восприятие мира человеком меняется чрезывычайно сильно, необратимо, и при этом почти мгновенно. Именно это и случилось со мной в школе на обычном, рядовом уроке зоологии. Мы разбирали анатомическое строение насекомых на примере жука-плавунца. Жук-плавунец был очень симпатичный. Сперва нам показали колбочку с мертвым заспиртованным жуком. Мы по очереди - парта за партой - вставали и шли к столу рядом с классной доской - смотреть на жука в колбе. Потом учительница убрала колбу с жуком в стол и стала объяснять нам схему, на которой жук был изображен гораздо крупнее, чем в колбе, чтобы всем было видно издалека, и при этом жук был изображен как бы в разрезе, с надписями и стрелками напротив внутренних органов. Наша учительница биологии, Анна Эдуардовна, рассказала про нервные ганглии, лимфатическую систему, трахеи, пищеварительный тракт, семенники, выделительные канальцы и жировое тело.

Смысл существования этого последнего органа мой разум решительно отказывался понимать. В то время как выделительные канальцы улавливали в лимфе вредные вещества и выводили их наружу, это самое жировое тело помогало канальцам в их очистительной работе, по сути, дублируя их функцию, но при этом оно не выделяло шлаки из организма ровным счетом никуда, а просто накапливало их внутри себя, все больше и больше. Разумеется, в то время еще никто и слыхом не слыхивал об одноразовых шприцах, а тем более, об одноразовых тарелках, но одноразовые бумажные салфетки на столе я видел довольно часто и знал, как ими пользоваться, и какова их судьба сразу после использования. Аналогия пронеслась в голове моментально, и я в тот же миг почувствовал всю недолговечность, конечность и одноразовость жирового тела, которая делала одноразовым и всего жука. А жук, должно быть, весело плавал в пруду, не подозревая о скрытой в его теле ужасной беде, об этой безобразной, постоянно увеличивающейся свалке отходов внутри организма, которая рано или поздно приведет жука к катастрофе. Я ясно представил себе, как жировое тело, забитое до отказа, становится не в силах удерживать накопленные шлаки, неотвратимо разрушается, и поток яда, разливаясь по организму, убивает несчастного, ничего не подозревающего жука.

Я подумал, что может быть, чего-то недопонял, и попросил учительницу повторить. Нет, я все понял правильно, и Анна Эдуардовна уже стала рассказывать о том, как жук развивается из личинки. Я поднял руку и дождался, когда учительница направит на меня указку, разрешая мне встать и задать вопрос. Я встал и уже собрался задать этот невообразимо тяжелый и трудный вопрос, и только встав, я понял, что ведь мне все уже понятно, и спрашивать, в сущности, нечего. Непонятно мне было совсем другое, а именно, почему природа может быть такой циничной и безжалостной, создавая заведомо одноразовые конструкции. Ведь жизнь - это счастье, а счастье должно быть вечным, хотя бы теоретически!

Но я тогда еще не был взрослым философом и не умел задавать таких абстрактных вопросов, я умел лишь чувствовать и понимать мировую несправедливость, но еще совсем не умел выражать эти абстрактные мысли и чувства словами. И поэтому я сделал неслыханную и возмутительную вещь. Я сказал:

- Анна Эдуардовна! Мне кажется, жук спроектирован неправильно! Это жировое тело - это просто ошибка в конструкции, его не должно там быть, надо просто добавить жуку еще канальцев!

Анна Эдуардовна уронила указку и рухнула, как подкошенная, на свой стул, не в силах сказать ни слова.

На несколько секунд управление классом было потеряно, и растерянные одноклассники зашикали и завопили на меня злобными и в то же время испуганными голосами:

- Борщ, ты че, самый умный?

- Борщевский, тебя кто просил выступать?

- Борщ, ты точно в глаз получишь! - и все прочее в том же духе.

Но тут Анна Эдуардовна пришла в себя, подняла указку и сказала, что жука создала природа в результате длительного эволюционного процесса, а не конструкторы на заводе, и что природе виднее, что в жуке должно быть, а чего нет, и какой жук на самом деле правильный.

Таким образом, все кончилось тем, что у меня появилась еще одна кличка. Если раньше меня в классе называли "профессор филожопии" или "профессор прокислого борща", а для краткости просто "Борщ", то после этого случая у меня появилась новая, крайне унизительная кличка: "Неправильный жук".

Впрочем, одноклассники были глубоко правы. Я и на самом деле был не кто иной, как неправильный жук, и таковым остался. В то время как все нормальные, правильные жуки ползли по жизни, не задумываясь, куда и зачем они ползут, я никак не мог нормально ползти вместе со всеми и туда же, куда и все, а ползал отдельно ото всех по неизведанным дебрям странных проблем мироздания, которых никто кроме меня не замечал или просто не желал замечать.

Странное проклятие лежит на детском мозгу. Можно думать о чем угодно, гораздо более смело и раскованно, чем взрослый, но - почти без слов, только на уровне чувств. Сейчас-то я могу сказать вполне точно, что именно меня повергло в тоску и уныние на том злополучномуроке биологии. Дело в том, что с тех пор как я открыл для себя страшную правду бытия - однократность жизни и тленность всего сущего - я постоянно вел с ней некую скрытую духовную борьбу, и в этой внутренней борьбе с идеей всеобщей тленности, я утешал себя мыслью,что старение и смерть живых существ - это всего лишь недосмотр природы, результат накопления мелких дефектов, которые в конце концов приводят к тотальному разрушению, и что можно предотвратить этот процесс, проводя ремонт и профилактику прямо на ходу, заменяя изношенные детали "запчастями". Я считал, что это вполне подвластно современной технике и медицине, а потому открытие рецепта бессмертия - это вопрос близкого будущего. Эта точка зрения также в изобилии высказывалась в научно-фантастических книгах, которые я поглощал тогда в неимоверном количестве. И вдруг эта спасительная мысль обнаружила свою полнейшую, абсолютную несостоятельность. Оказывается, природа не только не собиралась делать живые организмы вечными, но даже напротив - вполне определенно и принципиально заложила неизбежную смерть в их конструкцию.

Наличие в жуке-плавунце жирового тела открыло мне глаза на конечность и невосполнимость жизненных ресурсов, на ограниченность срока, отпущенного на жизненный цикл. Я скорее почувствовал, чем сознательно подумал, что жизнь неимоверно близко соседствует со смертью, а созидание вплотную примыкает к разрушению, и разделить их совершенно невозможно. Конечно, можно извлечь из жука старое, отработавшее жировое тело, забитое шлаками и, поставить новое, свежее, выращенное искусственно. Но разве в этом дело? Где гарантия, что жировое тело или любая другая живая ткань является тем конечным материальным уровнем, по которому проходит самая внутренняя, самая интимная граница соприкосновения жизни и смерти? Нет и не может быть такой границы, потому что на примере жирового тела природа предельно ярко показала главную идею жизни - ее неотделимость от смерти; смерть является оборотной стороной всякой жизни, можно сказать, что смерть просто встроена в жизнь как взрыватель в бомбу, и извлечь этот взрыватель никак нельзя, потому что он диффузно пронизывает все тело этой бомбы, как соль пропитывает солевой раствор.

И нет никакого способа узнать тайну жизни и сделать ее вечной, как нет способа понять, хочется ли кузнечику стрекотать, или что-то его заставляет это делать помимо его воли. Вот это и пронеслось в моей детской голове страшным, ошеломляющим, безмолвным вихрем, перед тем как я совершил свою отчаянную и нелепую эскападу.

Этот изобретенный мной "неправильный жук" был результатом моего очередного отчаянного детского бунта против огромной, совсем не детской мировой несправедливости, против ужасного принципа жирового тела, который я открыл для себя в тот момент, и который, безусловно, лежал в основе всякой жизни, а не одного только жука. Конечно, все это я понял в полной мере, только вспоминая об этом много лет спустя. В своем нынешнем далеко не юном возрасте я сравнительно легко воспринимаю идеи материализма. Нынче, с высоты моих лет, тезис Аристотеля о тленности вещей и вечности природы кажется мне неоспоримым. Равным образом я отношу этот тезис и к индивидуальной жизни, а также и к индивидуальному сознанию.