- Почему? - без особого интереса спросил Попов.

Мячиков сделал многозначительную паузу. Было слышно, как пиликает на гармошке сосед-шофер и стучит в оконное стекло дождь; форточка хлопнула и вернулась в исходное положение, замерев выжидательно, как живая.

- А вот почему: потому что при большевиках русскому народу жилось романтически, возвышенно плохо, то есть, в сущности, хорошо. Потому что большевики отлично поняли наш народ и оснастили его бытование прекрасной руководительной идеей или, если угодно, сказкой, которая включала в себя следующие сюжеты: мы народ избранный, самой судьбой предназначенный для того, чтобы осчастливить весь мир, от Амазонии до Аляски; сначала нужно основательно настрадаться, а затем наступит эпоха всеобщего благоденствия; настоящее ничто, будущее все; "нам нет преград ни в море, ни на суше", и слепить идеального человека, например, для нас так же просто, как выпить стакан вина. Следовательно, Россия только тогда жизнеспособна, когда она зациклена на какой-нибудь идее или, если угодно, сказке, потому что ей больше не на что уповать, а русский человек только тогда доволен и, стало быть, благонадежен, когда он сориентирован на какой-нибудь возвышенный идеал. И наоборот: в пору разочарования Россия рассыпается на глазах, будь то "Серебряный век", предваривший Октябрьский переворот, или наша так называемая посткоммунистическая эпоха; в свою очередь, русский человек превращается в злую бестию, способную на самые дикие преступления, как только он теряет свой идеальный ориентир...

- А что это у тебя, Аркадий, часы не ходят? - спросил вдруг Попов и сделал как бы слушающие глаза.

- Да в них механизма нет, - сказал Мячиков и посмотрел на свои старинные напольные часы, примостившиеся возле двери. - Ничего, пускай стоят, и так красиво. Однако вернемся к нашим баранам... Итак, поскольку Россия жизнеспособна только когда она держится на идее, постольку каждый порядочный человек, живущий в эпоху разочарования, должен спросить себя: что же дальше? Иными словами, он обязан призадуматься над тем, что он может предложить взамен идеи Третьего Рима и "самодержавия, православия, народности", лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", наконец, взамен платформы "Не пойман, не вор", на которой зиждется наше время?..

- Я, честно говоря, сомневаюсь, что сейчас Россия нуждается в идеалах, - сказал Попов. - В хорошей взбучке она нуждается, в новом товарище Сталине, который только бы не трогал интеллигенцию, будто ее и нет.

- О, как ты не прав! - горячо возразил Мячиков и несколько раз руками всплеснул, как если бы он отмахивался от мух. - В том-то и дело, что сейчас позарез нужен какой-то новый, неслыханный идеал, который был бы способен объединить всю работящую и мыслящую Россию на основаниях человеколюбия, нестяжательства, терпимости, вообще всяческого добра. В противном случае наши глубоко дезориентированные соотечественники просто-напросто перережут друг друга и пустят по ветру святую Русь.

- Да откуда же взяться новому идеалу, - сказал Попов, - если все было, огнепоклонники, и те были. Ну, разве что отыскать какого-нибудь сумасшедшего и провозгласить его новым Буддой, предположительно, Буддой-сыном, с уклоном в марксистско-ленинскую философию, и пускай он агитирует население за всяческое добро... Только не посадят ли нас с тобой за это... ну как называется сочинительство сказок?

- Мифотворчество.

- ...За мифотворчество, потому что мифотворчество у нас почти так же ужасает начальство, как террористы и саботаж...

- За мифотворчество не посадят, а и посадят, не велика беда. В России, Сережа, что в лагерях, что на воле, - примерно одно и то же. У нас поэтому и тюрьмы никто всерьез не боится, у нас поэтому какой-нибудь необременительный срок отсидеть - это, считается, норма жизни. Вообще на зоне только то по-настоящему угнетает, что конвойные собаки кусаются почем зря. Ведь если вольняшку собака укусит - это почти чрезвычайное происшествие, а зека хоть загрызи, никто и пальцем не шевельнет. Это меня, честно сказать, ужасно угнетало, потому что я был как бы не человек.

- Кстати о собаках, - оживился Попов. - Это прямо умора: вчера приходит ко мне некая дама и просит посмотреть ее пса на предмет редкого психического заболевания вроде шизофрении. Я говорю: что с собачкой, скажите толком? Она отвечает: разговаривает животное, это же парадокс.

- Она сама, то есть твоя дама, наверное, не в порядке.

- Это также не исключено. Вот схожу сегодня к ней, и все будет ясно как божий день. Тебе, между прочим, тоже не мешало бы прогуляться, может быть, сделаешь мне компанию? Все-таки говорящие собаки это тебе не спичечный коробок...

Мячиков нехотя согласился, и они отправились со двора.

За двое суток ноябрьской, особо отвратительной непогоды все улицы Коровинской слободы, включая и вроде бы мощеную улицу Карла Либкнехта, сделались положительно непроезжими, точно кто их нарочно перекопал, и пешеходы, как если бы они поголовно страдали болезнью Паркинсона, совершали сложно-нелепые телодвижения, из страха завязнуть в густой грязи. По-прежнему шел дождь вперемешку с пушистым снегом, уже наметились сумерки, и до поры зажглись уличные оранжевые огни. Было зябко, причем зябко по-особому, по-ноябрьски, когда сырой холод дает ощущение телесной нечистоты.

Путь Мячикова и Попова лежал через заброшенный старый парк; по темному времени суток они бы обошли его стороной, ибо это место имело скверную репутацию, но до наступления ночи тут ничто не угрожало прохожим, разве что пачку сигарет могла отобрать компания босяков, и, даже увидев подозрительного субъекта, который копался в земле неподалеку от останков "чертова колеса", похожего на скелет огромного доисторического животного, Мячиков и Попов нимало не напугались, а Попов даже и пошутил:

- Вы, товарищ, случайно не клад нашли? - спросил он и как-то опасливо ухмыльнулся.

Субъект молчал.

Вдруг проглянуло солнце, озарившее Коровинскую слободу золотистым светом, который показался мучительно неприятным в сочетании со светом уличных фонарей.

- Удивительное дело, - заметил Мячиков, - на это же самое солнце смотрел Александр Македонский тысячу лет назад...