Чтобы закрыть мосты, забивали колючим кустарником проход под аркой шириной в четыре фута, образованный башнями, несущими стальные тросы с укрепленными на них планками пешеходной дорожки. За все время, когда мосты закрывались колючей загородкой или же сторожились мной, ни один человек не попросил о переходе.

В общей сложности я провел двадцать ночей на башне левого берега Рудрапраягского моста; эти ночи мне никогда не забыть. Для сооружения этой башни использовали выступы скалы высотой в двадцать футов. Наверху образовалась выровненная ветром площадка около четырех футов шириной и шести футов длиной. Подняться на нее можно двумя способами: вскарабкаться по кабелям, проходящим через отверстия наверху башни и закрепленным на горе примерно в пятидесяти футах от входа на мост, или взобраться наверх по очень шаткой бамбуковой лестнице. Я избрал второй, так как кабели были покрыты какой-то черной вонючей дрянью, пристававшей к рукам и пачкавшей одежду.

Лестница — два неодинаковой длины бамбуковых шеста, которые соединялись свободно привязанными тонкими палками, — на четыре фута не доходила до платформы. Стоя на последней перекладине этой лестницы, я всякий раз думал, не соскользнет ли моя ладонь с какого-нибудь выступа на гладкой кирпичной кладке, когда я буду взбираться на площадку. Это был акробатический номер, и чем чаще я его исполнял, тем меньше мне хотелось его повторять.

Все реки этой части Гималаев несут свои воды с севера на юг, и в долинах, через которые они протекают, дуют ветры, меняющие свое направление с восходом и заходом солнца. Пока оно светит, ветер, по-местному — dadu, дует с юга, а ночью — с севера.

В то время как я занимал сторожевую позицию на площадке, обычно бывало затишье; но вскоре я начинал ощущать дуновение ласкающего ветерка. Постепенно, по мере того как исчезал дневной свет, ветер усиливался, доходя к полуночи до яростного шторма. На площадке было не за что держаться. Лежа на животе растянувшись во всю длину, чтобы увеличить трение и снизить давление ветра, я рисковал слететь вниз на скалы, одна из которых вдавалась в ледяные воды Алакнанды. Конечно, температура воды представляла бы уже мало интереса после падения с шестидесятифутовой высоты на острые выступы скал. Поэтому удивительно, что когда бы я ни дрожал при мысли о падении — всегда я думал о воде и никогда о скалах. Вдобавок к ветру масса небольших муравьев пробиралась под одежду и отъедала целые куски моей кожи. Во время двадцати ночей, когда я сторожил проход по мосту, кустарник с колючками не укреплялся под аркой и через мост перешло лишь одно-единственное живое существо — шакал.

Каждый вечер, когда я отправлялся к мосту, меня сопровождали два человека, один из них нес лестницу, позволявшую мне добраться до платформы; после того как мне передавали ружье, лестницу убирали.

На второй день, когда пришли к мосту, мы увидели человека, одетого в развевающуюся хламиду с чем-то светящимся отраженным светом на голове и груди. Он нес шестифутовый серебряный крест и приближался к мосту со стороны Кедарнатха. Дойдя до моста, человек встал на колени и, держа крест перед собой, склонил голову. Пробыв некоторое время в этой позе, он еще выше поднял крест, встал на ноги, сделал несколько шагов вперед, снова бросился на колени и опять склонил голову. Так он продолжал преклонять колени через краткие промежутки, продвигаясь по всему длинному мосту. Проходя мимо меня, человек поднял руку в знак приветствия, но, так как казалось, что он глубоко погружен в молитву, я не заговорил с ним. Мерцание, которое я увидел на уборе его головы и груди, шло от серебряных крестиков.

Мои люди заинтересовались этим странным человеком и, увидев, что он поднимается по крутой дорожке к рудрапраягскому базару, спросили меня, кто он такой и из какой страны пришел. То, что он христианин, было очевидно, но я не слышал его речь, а по длинным волосам, роскошной агатово-черной бороде и чертам лица заключил, что он родом из Северной Индии.

На следующее утро я слез с башни и направился к бунгало инспекции, где проводил ту часть времени, когда светило солнце и я не занимался посещением ближних и дальних деревень в поисках новостей о людоеде. Тут я увидел высокую, одетую в белую хламиду фигуру, стоявшую на большом выступе скалы; человек смотрел на реку. При моем приближении он сошел с возвышения и поздоровался со мной.

Когда я спросил, что привело его в эти места, он сказал: «Я пришел из дальних краев освободить народ Гарвала от злого духа, который его терзает». На вопрос, как он предполагает осуществить этот подвиг, человек отвечал, что он сделает изображение тигра, и, после того, как молитвой принудит злого духа войти в это изображение, оно будет сброшено в воды Ганга и река донесет его до моря, откуда оно уже не сможет возвратиться и не сумеет причинить людям никакого вреда.

Как бы основательно я ни сомневался в возможности этого человека исполнить взятый им на себя обет, я не мог не восхищаться его верой в свои силы. Он приходил каждое утро, прежде чем я покидал башню, и, возвращаясь вечером, я еще заставал его за работой.

Сооружая своего «тигра», он использовал расщепленные бамбуковые жердочки, веревки, бумагу и дешевые цветные ткани. Когда чучело было почти готово, ночью разразилась сильная гроза с ливнем, и вся постройка расклеилась. Совершенно не обескураженный, он начал с утра работать снова, все время бодро распевая. Наконец пришел великий день, когда «тигр» величиной с лошадь и не похожий ни на одно известное животное был им изготовлен к полному его удовлетворению.

Кто из наших горцев от всего сердца не веселился, принимая участие в тамаша?[18] Чучело, привязанное к длинному шесту, оттащили вниз по крутой дорожке к небольшой песчаной отмели, его сопровождали сотни людей, большая часть которых ударяла в гонги и дудела в длинные трубы.

У берега реки его отвязали от шеста. Человек, одетый в белую хламиду с серебряными крестиками на головном уборе и груди, и с шестифутовым крестом в руках стал на колени и начал горячо молиться, убеждая злого духа войти в произведение его рук. Потом под звуки звенящих гонгов и рев труб изображение было препоручено Гангу и поспешно направилось в свой путь к морю вместе с множеством подношений, сладостей и цветов.

На следующее утро знакомой фигуры уже не было на скале, и, когда я спросил нескольких людей, которые собирались совершить раннее омовение, откуда явился мой друг в развевающейся хламиде и куда он ушел, они отвечали: «Кто может сказать, откуда появится святой человек, и кто осмелится спросить его, куда он направляется?»

Эти люди со знаками своей касты, нанесенными на их лбах пастой сандалового дерева, говорившие, что ушедший человек святой, и те люди, которые принимали участие в церемонии спуска изображения на воду, были индуистами.

Я твердо уверен, что в Индии, где нет паспортов или личных опознавательных знаков и где так много значения придают религии (за исключением тех, кто перешел «черную воду»[19]), человек в мантии шафранного цвета, протягивающий нищенскую чашу или же носящий серебряные крестики на головном уборе и груди, может свободно пройти от Хайберского прохода до мыса Каморин, и его ни разу не спросят о цели путешествия.

В то время, когда я еще сторожил мост, Ибботсон и его жена Джин прибыли в Паури. Места в инспекторском бунгало было мало, и я ушел оттуда, поставив свою палатку на горе по другую сторону дороги паломников.

Палатка — слабая защита от такого животного, которое оставляло следы когтей на каждой двери и окнах на много миль кругом. Поэтому вместе с моими людьми я соорудил ограду из колючего кустарника вокруг площадки, где мы собирались раскинуть палатку. Над этим участком нависала гигантская дикая груша, и, так как ее ветви мешали нам поставить палатку, я приказал срубить дерево. Когда оно было уже подрублено, я изменил свое решение, так как заметил, что в часы дневного зноя не смогу побыть в тени. Поэтому вместо того, чтобы свалить грушу, я велел лишь подрезать нависавшие ветки. Это дерево, наклоненное над лагерем под углом в сорок пять градусов, стояло на другом конце ограды.