Он снова сел за столик, попросил еще кофе и писчей бумаги. Официантка смотрела на него с нарастающим недоверием. Даже в гибнущем мире надо соблюдать условности: заказывать снова, уже заплатив, не принято; требовать же писчую бумагу позволяют себе лишь иностранцы. Она может дать ему лишь листок из своего блокнота для заказов. Условности были куда прочнее нравственных устоев: он ведь поймал себя на том, что ему легче дать себя убить, чем устроить скандал в гостях. Он стал записывать бисерным почерком подробный отчет обо всем, что произошло. Что-то надо предпринять, он не намерен скрываться от властей из-за преступления, которого не совершал, в то время как настоящим преступникам сходит с рук… то, что они хотят, чтобы им сошло с рук. В своем отчете он опустил фамилию Хильфе… Мало ли какие подозрения могут возникнуть у полиции, а ему не хотелось, чтобы его единственный союзник попал за решетку. Он надумал послать свое донесение прямо в Скотланд-ярд.

Роу перечитал письмо, чувствуя на себе подозрительный взгляд официантки; рассказ его казался на редкость неубедительным: кекс, странный визитер, знакомый привкус, – пока дело не дошло до трупа Коста и улик, обличающих автора письма. Быть может, лучше все-таки не посылать этого письма в полицию, а отправить его кому-нибудь из друзей?.. Но у него нет друзей, если не считать Хильфе… или Реннита. Он двинулся к выходу, но официантка его окликнула:

– Вы не заплатили за кофе.

– Простите, совсем забыл!

Она взяла у него деньги с торжествующим видом: ну разве она была не права! Потом она долго смотрела в окно, на котором стояли пустые блюда для пирожных, наблюдая, как он неуверенно шагает по Хай-стрит.

Ровно в девять часов он снова позвонил из автомата возле станции Стокуэлл и снова услышал, как дребезжит в пустоте звонок. В четверть десятого, когда он позвонил в третий раз, мистер Реннит уже пришел. Роу услышал его настороженный резкий голос:

– Слушаю. Кто спрашивает?

– Это я, Роу.

– Что вы сделали с Джонсом? – сразу набросился на него Роу.

– Я с ним расстался вчера на улице…

– Он не вернулся.

– Может, он еще там сидит…

– Я ему должен жалованье за неделю. Он сказал, что вечером зайдет. Тут что-то не так. Джонс не упустит случая получить с меня деньги, если я их должен.

– За это время случилось кое-что похуже…

– Джонс – моя правая рука, – сказал мистер Реннит. – Что вы с ним сделали?

– Я пошел к миссис Беллэйрс.

– При чем тут она? Мне нужен Джонс.

– Там убили человека.

– Что?

– Полиция думает, что убил его я.

По проводу донесся стон. Маленький жуликоватый человек откусил кусок не по зубам; всю свою жизнь он проплавал как рыба в воде среди своих сомнительных делишек: адюльтеров, компрометирующих писем, а теперь течение вынесло его туда, где охотились акулы. Он ныл:

– Недаром я не хотел браться за ваше дело…

– Вы должны мне посоветовать. Я к вам приду.

– Нет! – Роу слышал, как на том конце провода у человека перехватило дыхание. Тон чуть приметно изменился: – Когда?

– В десять. Реннит, вы меня слушаете? – ему надо было кому-то объяснить. – Реннит, я ни в чем не виноват. Вы должны мне поверить. Я не имею обыкновения убивать людей.

Он, как всегда, почувствовал боль, произнеся слово «убивать», словно прикусил ранку на языке; каждый раз он произносил его как приговор себе. Быть может, если бы его повесили, он нашел бы для себя оправдание в тот миг, когда на шее затягивалась петля, но ему предоставили целую жизнь для того, чтобы он мог размышлять о своем поступке.

Вот и сейчас он о нем размышлял – небритый человек в пыльном костюме, сидя в вагоне подземки между станцией Стокуэлл и Тотенхем-корт-роуд. (Ему пришлось сделать крюк, потому что многие станции метро были закрыты.) Сны, которые он видел ночью, вернули его к прошлому. Он вспомнил, каким он был двадцать лет назад – влюбленным, витающим в облаках, вспомнил без всякой жалости к себе, словно научно рассматривая процесс развития живого организма. В те дни он считал себя способным на героические подвиги и на такую стойкость, что она заставит любимую девушку забыть его неловкие руки и юношеские прыщи на подбородке. Все, казалось ему, сбудется. Можно смеяться над мечтами, но пока у тебя есть возможность мечтать, в тебе могут развиться те качества, о которых ты мечтаешь. Со смерти жены Роу больше не мечтал, даже во время суда он не мечтал о том, чтобы его оправдали. У него словно отсохла та часть мозга, которая управляет способностью мечтать, он был уже не способен на самопожертвование, мужество, добродетель, потому что больше о них не мечтал. Он сознавал свою утрату; мир потерял для него объемность и стал плоским, как бумага. Ему хотелось мечтать, но он был способен теперь только на отчаяние и на хитрость, которая подсказывала ему, что к мистеру Ренниту надо подходить с оглядкой.

Наискось от конторы мистера Реннита помещался книжный аукцион. Стоя возле полок у двери, можно было наблюдать за подъездом напротив. Еженедельный аукцион был назначен на завтра, и поэтому в лавке собрались любители с каталогами в руках; небритое лицо и мятый костюм не могли привлечь внимания. Следом за Роу вошел человек с лохматыми усами, протертыми локтями и карманами, оттопыренными бутербродами; он стал внимательно разглядывать большой альбом по художественному садоводству. Епископ, а может быть, викарий, листал романы Вальтера Скотта. Чья-то большая седая борода зарылась в скабрезные страницы иллюстрированного Брантома. Компания тут собралась самая разношерстная; в кафе и театрах публика соответствует своему окружению, а на аукционах предлагают товары на всякий вкус. Вокруг стоял запах заплесневелых книг, упаковочной соломы и верхней одежды, которая не раз бывала под дождем. Стоя у полок, где были разложены партии книг для продажи от No 1 до 131, Роу мог видеть всех, кто входил или выходил из дверей, которые вели в контору мистера Реннита.

Как раз у него перед глазами лежал недорогой женский молитвенник, входивший в партию других религиозных сочинений.

Стрелки больших круглых часов на столе у аукционера, которые некогда были сами проданы с аукциона, о чем свидетельствовал оборванный ярлычок под циферблатом, показывали 9.45. Роу наудачу открыл женский молитвенник, – все его внимание было обращено на дверь напротив. Молитвенник был разукрашен уродливыми цветными буквицами; как ни странно, это была единственная вещь, напоминавшая в этой старинной тихой комнате о войне. Открыв его наудачу, вы читали молитву об избавлении от гибели, от злых племен и народов, от несправедливости, коварства, от врага, рычащего, аки лев… Слова эти торчали из страниц, украшенных цветным бордюром, как пушечные жерла из клумбы.

«Не дай человеку употребить силу во зло!» – прочел он, и слова этой молитвы прозвучали в его ушах, как музыка. Ибо во всем мире, за стенами этой комнаты, человек воистину употреблял свою силу во зло, он и сам употребил свою силу во зло. Этим занимались не только дурные люди. Отвага разрушала соборы, стойкость обрекала на голод города, жалость убивала… Наши добродетели часто хватают нас за горло и предают. Может быть, и тот, кто убил Коста, дал на миг волю своей доброте, а Реннит, предавая своего клиента, впервые в жизни вел себя как примерный гражданин, – трудно было не узнать полицейского в том человеке, который, спрятавшись за развернутый лист газеты, занял наблюдательный пост как раз напротив аукциона.

Он читал «Дейли миррор». Из-за его спины Роу была видна карикатура чуть ли не на всю полосу. Мистер Реннит выглянул украдкой в окно и тотчас скрылся. Часы на аукционе показывали без пяти десять. Медленно тянулся серенький денек, пропыленный ночной бомбежкой и пропитанный запахом сырой штукатурки. Сознание, что его покинул даже мистер Реннит, заставило Роу еще сильнее почувствовать свое одиночество.

В прежнее время и у него были друзья, правда немного, потому что он не любил болтовни, но зато дружеские связи оставались по-настоящему прочными. В школе друзей у него было трое; они делили надежды на будущее, печенье и безграничное честолюбие, а вот теперь он не мог припомнить ни их имен, ни лиц. Как-то на Пиккадилли-серкус к нему вдруг обратился какой-то седой чудак с претенциозными манерами, в двубортном жилете и с цветком в петлице, вид его говорил о не очень устойчивом и не слишком благовидном достатке. «Господи, да это же Буджи!» – воскликнул незнакомец и потащил его в бар отеля Пиккадилли, где Роу пытался обнаружить в этом въедливом нахале кого-то из учеников четвертого класса, в черных воскресных брюках или футбольных трусиках, вымазанных чернилами. А тот сперва безуспешно пытался занять пять фунтов, а потом проскользнул в мужскую уборную и пропал, предоставив Буджи расплачиваться по счету.