Но какую отговорку придумать для Генри? Он нащупал в грудном кармане исповедь – нет. Не мог же он рассказать Генри правду; Генри не поверит, как и полиция, что он мог присутствовать при убийстве в качестве наблюдателя. Надо подождать, пока закроются банки – а в военное время их закрывают рано, – и придумать какой-нибудь правдоподобный предлог…

Но какой? Он придумывал его в закусочной на Оксфорд-стрит, но так ничего и не придумал. Может быть, довериться минутному вдохновению, а еще лучше отказаться от этой затеи совсем и сдаться… И только когда он расплачивался по счету, его осенило, что он может не найти Генри вообще. Генри жил в Баттерси, а жить сейчас в Баттерси было не очень уютно. Может быть, его нет в живых – ведь двадцать тысяч человек уже погибло. Он поискал адрес Генри в телефонной книге. Квартира была все та же. Но это еще ничего не значит, говорил себе Роу, воздушная война моложе этого справочника. И все же для проверки он набрал номер, – все его связи с людьми будут теперь, как видно, только по телефону. Он с каким-то страхом ждал гудка, а когда его услышал, быстро положил трубку. Он часто звонил Генри – до того, как это случилось. Что ж, надо на что-то решаться, дом стоит на месте, хотя Генри может там не быть. Все равно чек нельзя передать по телефону, на этот раз связь должна быть зримой. В последний раз он видел Генри накануне суда.

Ему сейчас было бы легче опустить руки и сдаться.

Он сел на автобус 19, от Пиккадилли. За развалинами церкви Сент-Джеймс в те еще благословенные времена начинался мирный пейзаж. Нейтсбридж и Слоэйн-стрит еще не вступили в войну, хотя Челси уже воевало, а на Баттерси был передний край. Линия фронта причудливо петляла, как след урагана, оставляя то там, то здесь нетронутые места. Баттерси, Холборн, Ист-Энд – извилистая линия огня отчетливо прошла через них… однако вот на Баттерси по-прежнему стоит на углу трактир, рядом с ним молочная и булочная, и кругом не видно развалин.

Такая же картина была на улице, где жил Уилкокс; большие жилые дома, похожие на дешевые привокзальные гостиницы, стояли целехонькие, вытянув свои прямоугольники. Весь ряд этих домов пестрел объявлениями: «Сдается внаем» – и Роу понадеялся, что такая же бумажка приклеена на доме No 63. Но там ее не было. Внизу, в холле, висела доска с табличками, на которой жильцы сообщали, дома они или нет, однако то, что против фамилии Уилкоксов значилось «дома», еще ничего не говорило, даже если они здесь жили, – Генри всегда считал, что табличка «нет дома» только приманивает грабителей. Его осторожность дорого обходилась приятелям: им частенько приходилось зря взбираться на верхний этаж (лифта в доме не было).

Окна лестничной клетки выходили на Челси; стоило подняться на второй этаж, и в глаза бросались приметы войны. Большинство церковных шпилей было на две трети отломано; казалось, что повсюду начали сносить трущобы, хотя здесь давно не было трущоб.

Когда Роу добрался до верхней площадки лестницы, он с тоской поглядел на знакомый номер 63. Раньше он жалел Генри – за то, что у него такая властная жена, за мещанское существование, за то, что работа бухгалтера-контролера связывает его по рукам и ногам; четыреста фунтов в год, которые имел Роу, казались по сравнению с этим просто богатством, и в его отношении к Генри сквозило высокомерие богатого человека по отношению к бедному родственнику. Он делал Генри подарки. Может быть, за это миссис Уилкокс его и не любила. Роу мягко улыбнулся, увидев на двери табличку: «Дежурный ПВО», – именно в такой роли он его и представлял. Но палец его все не нажимал звонка.

Он так и не успел позвонить – дверь отворилась, и на пороге появился Генри, но до странности не похожий на прежнего Генри. Раньше он отличался большой аккуратностью, за этим следила жена. Теперь его синий комбинезон был грязен, а сам он не брит. Он прошел мимо Роу, словно его не заметив, и заглянул через перила в пролет лестницы.

– Их нету, – сказал он.

Пожилая женщина с красными веками – как видно, кухарка – вышла за ним на площадку:

– Еще рано, Генри. Право же, еще рано.

На минуту Роу подумал: если Генри так изменился, война могла превратить и жену Генри в старуху.

Генри вдруг осознал присутствие Роу или, вернее, почти осознал.

– А, Артур… – сказал он, словно они виделись только вчера. – Хорошо, что ты пришел. – Потом он снова нырнул в свою маленькую темную прихожую и растворился во тьме возле дедовских часов.

– Входите, пожалуйста, – сказала женщина. – Думаю, что теперь они уже скоро будут.

Он вошел за ней и заметил, что она оставила дверь открытой, словно в ожидании других гостей; теперь он уже привык, что жизнь швыряет его вверх и вниз помимо его воли, туда, где он один чувствует себя чужим. На сундуке лежал аккуратно сложенный комбинезон и стальная каска. Ему это напоминало тюрьму, где при входе оставляешь одежду. Из полумрака послышался голос Генри:

– Хорошо, что ты пришел, Артур… – Сказав это, он опять куда-то скрылся.

– Раз вы друг Генри – милости просим, – сказала пожилая женщина. – Я миссис Уилкокс. – Она даже в темноте прочла на его лице удивление и пояснила: – Мать Генри. Обождите в комнате. Теперь, я думаю, они скоро придут. Тут у нас темно. Ну да, светомаскировка, Стекла-то почти все вылетели.

Она провела его в комнату, где, как он помнил, помещалась столовая. Стол был уставлен бокалами, как для приема гостей. Странное для этого время. Генри стоял тут же, но вид у его был такой, словно его загнали в угол или он сам туда забился. На каминной доске красовались четыре серебряных кубка с выгравированными названиями команд; пить из них было так же немыслимо, как из бухгалтерской книги.

Роу, поглядев на бокалы, заметил:

– Неудобно, что я так к вам ворвался.

Но Генри в третий раз повторил ту же фразу, словно не мог придумать другую:

– Как хорошо, что ты…

Казалось, он не помнит той сцены в тюрьме, когда рухнула их дружба. Миссис Уилкокс добавила:

– Как хорошо, что старые друзья Генри поддерживают его в такую минуту.

И тут Роу, открывший было рот, чтобы спросить Генри о жене, сразу все понял. Смерть была всему причиной – и этой вереницы бокалов, и небритого подбородка, и непонятного ожидания, и даже того, что больше всего его поразило: помолодевшего лица Генри. Говорят, горе старит, однако оно зачастую и молодит, освобождает от ответственности, и у человека в глазах снова появляется выражение отроческой неприкаянности.

– Я не знал… Я бы не пришел, если бы знал… – бормотал Роу.

Миссис Уилкокс ответила с мрачной гордостью:

– Об этом написано во всех газетах. – Генри стоял в углу, зубы у него стучали, как от озноба, а миссис Уилкокс безжалостно продолжала – она уже наплакалась вволю, и сын теперь снова принадлежал ей одной: – Мы гордимся нашей Дорис. Весь отряд воздаст ей почести. Мы положим ее форму – чистую форму – на гроб, а священник скажет надгробное слово на тему: «Большей любви не имел никто…»

– Я очень сожалею, Генри…

– Сумасшедшая! – сердито закричал Генри. – Она не имела права… Я же ей говорил, что стена рухнет!

– Но мы гордимся ею, Генри, мы гордимся ею, – вмешалась мать.

– Я не должен был ее пускать, – голос Генри стал визгливым от ярости и горя. – Она, видно, думала, что заслужит еще один паршивый горшок…

– Она играла за Англию, Генри, – сказала миссис Уилкокс. Потом она обратилась к Роу: – Я считаю, что рядом с каской нужно положить хоккейную шайбу, а Генри не хочет.

– Я пойду, – пробормотал Роу. – Я ни за что бы не пришел, если бы…

– Нет, оставайся. Ты-то знаешь, что это… – Генри запнулся и поглядел на Роу, словно только теперь до конца осознал его присутствие. – Я ведь тоже убил жену. Мог ее удержать, сбить с ног…

– Ты понимаешь, что говоришь, Генри? Что о тебе подумает этот джентльмен? – всполошилась мать.

– Это Артур Роу, мама.

– А-а… – сказала миссис Уилкокс. – А-а… – Но в это время с улицы послышался медленный стук колес и шарканье ног. – Как он посмел?