Для Веньки разговоры о вере не значили ничего — атеистическое воспитание сделало свое дело. На конопатой физиономии расцвела ехидная ухмылка.

— Да хоть горшкам молись! Главное — без человеческих жертв, иначе поймут неправильно!

Тимша оценивающе посмотрел на Веньку и согласился:

— Да, жертва из тебя никудышная выйдет… лучше уж вином окропить.

— Белым? — спросил Венька, прикидывая сколь достанется лодке, а сколь — им самим.

— Красным, — отрезал Тимша. — Как кровь.

Испытывали шняку на следующий день, уговорив соседа по гаражу довезти ее до залива на прицепе. Бутылок о борт не разбивали, однако вина шняке досталось куда больше, чем рассчитывал Венька. Услышав же тимшино «выпившим на борту не место!», Леушин и вовсе приуныл.

И снова Тимша стоял на коленях, прижавшись лбом к крутогнутому форштевню, а Венька маялся, желая подслушать, о чем молит богов пришедший из напрочь забытого прошлого помор… маялся, но подойти ближе не решался.

— Хватит круги наматывать, — наконец окликнул Шабанов, — помогай в воду столкнуть!

Днище скрипнуло по песку, набежавшая прибойная волна приняла шняку на спину, вмиг откатив на пару метров от берега.

— Хватай, уплывет! — заполошенно охнул Венька, Но Шабанов довольно усмехнулся:

— Хорошо пошла! Радостно!

Не обращая внимания на льющую в голенища воду, Тимша ухватился за привальный брус, лихо закинул себя в шняку.

— А я? — воззвал метавшийся по урезу воды Леушин.

— А не спи! — расхохотался Тимша. — Один уйду!

Венька вздохнул и торопливо разделся до трусов. Тимша ждал, удерживая лодку упертым в песчаное дно веслом.

Не умевшему толком грести Леушину досталось сидеть у румпеля. Строгий наказ не дергать туда-сюда украл половину удовольствия.

Впрочем, подруливать не требовалось — шняка неслась через залив вспугнутой нерпой — не рыская, легко всходя на волну и скользя по десятку метров за один гребок. Оказавшись за пределами фарватера, Тимша уложил весла вдоль бортов и вставил мачту в прорубленный в передней банке степс.[18] Сшитый Светланой Борисовной парус горделиво выпятил пузо, шняка встрепенулась, скакнула вперед норовистой кобылкой. Тимша закрепил брасы, сел к румпелю, потеснив оттуда Леушина.

— Кру-уто! — выдохнул сияющий Леушин. Рука его опустилась за борт, словно пытаясь погладить волну. — Не урчит, соляры не жрет, а как несется! Песня!

Тимша согласно улыбнулся — под рукой дышал румпель, сердитыми шмелями гудели натянутые брасы, поскрипывала в степсе мачта… Шняка жила…

И не было больше ни прошлого, ни будущего — синее небо и солнечный парус… Тимша закрыл глаза — сейчас завозится дремлющий Суржин, напомнят о своем существовании братья Федосеевы, и он расскажет дурацкий сон о мире, где по улицам гуляют полуголые девицы, ездят вонючие телеги, а в избах стоят ящики со стеклянными окошками, за коими суетятся потешные человечки, рассказывая, как чистить зубы, чтоб стали тверже, и чем стирать подштанники, чтоб заду мягче… То-то Федосеевы нахохочутся!

Тимша даже открыл рот, чтобы окликнуть Суржинских покрученников, но тут окликнули его самого:

— Шабанов! Ты не спи, не спи — в берег воткнемся!

Венькиным голосом окликнули.

Не сбылось. Тимша печально вздохнул, вернулся в опостылевшый двадцать первый век.

Скатываясь с Белокаменских сопок, дул шелоник.[19] Тимша ослабил брасы и, со строгим наказом держать крепко, передал Веньке. Развернуть шняку под ветер — дело нехитрое… Если брасы в надежных руках.

— У меня веревка из рук вырвалась, кожу содрала! — Венька обиженно показывал пострадавшие ладони, парус хлопал вывешенной на просушку простыней, шняка уныло качалась на волнах. Тимша горестно вздохнул и опустил рей. Разворачиваться пришлось на веслах.

На берегу встречала толпа зевак — от сопливых дошколят до вполне солидных усатых и пузатых мужиков. Доселе их занимала ловившаяся с пирса мелкая тресочка, зато теперь для каждого стало важнее задать вопрос — где, как, да почем купил? Непривычный к подобной настырности Тимша даже растерялся, зато Венька своего шанса не упустил:

— Перед вами, господа, настоящая поморская шняка! Сделана по чертежам шестнадцатого века с использованием традиционых материалов!

«И ведь не врет! — усмехнулся про себя Тимша. — Сосновые доски — они во все времена сосновые.»

Среди зевак началось непонятное волнение, затем вперед протолкались два господина, на завсегдатаев старого пирса не похожие категорически.

До неброскости скромно одетый бородач — сунулся к наполовину вытащенной из воды шняке и принялся, с лихорадочным блеском в глазах, ощупывать борта, заглядывать внутрь, даже попытался развернуть собранный Тимшей парус…

— Кха-гм! — предостерегающе кашлянул Шабанов.

Бородач поймал строгий тимшин взгляд, отступил… недалеко — до венчавшей форштевень рысьей головы… и уж отсюда его не могли отогнать ни строгие взгляды, ни многозначительное покашливание.

Минут через пять бородач таки сумел оторваться от поглаживания прижатых к покатому рысьему черепу ушек. Мгновенно отвердевшее лицо повернулось к спутнику. Полилась чужеземная речь — как показалось Тимше, норвежская. Чаще всего повторялось слово «snekkar»,[20] а поскольку каждый раз оно сопровождалось похлопыванием по борту, Тимша сообразил, о чем идет речь.

— Ну шняка, — буркнул он, не дожидаясь перевода. — Моя, не чья-нибудь.

Норвеги, конечно, не каянцы, с ними поморы издавна торговали, однако чужую лодку этак по-хозяйски лапать не каждому земляку дозволено.

Сопровождавший норвежца чернявый господин в безукоризненном темно-сером костюме, идеально выбритый и пахнущий дорогим одеколоном, аккуратно, чтоб не запачкать модельные туфли, подошел ближе.

— Че хочешь за корыто, пацан? — спесиво процедил он.

Хуже вопроса лощеный задать не мог. Тимша взъерошился, как изготовившийся к бою пес.

— Не продается!

Лощеный презрительно оттопырил губу.

— Не кочевряжся, пацан! Говори цену!

— Не продается! — с закипающей яростью в голосе повторил Тимша.

Леушин решил, что настала пора вмешаться.

— Ты откуда такой деловой взялся, а? — задиристо поинтересовался он у незваного «покупателя». — Думаешь, шмотье от Версаччи напялил — городу хозяином стал? Топай-ка отсель по-хорошему!

В толпе пришедших поглазеть на шняку рыбаков раздались одобрительные возгласы — ловить треску ходили не только и не столько ради удовольствия — чтобы порадовать жареной рыбкой месяцами не видевшую зарплаты семью.

Вперед, тем временем, протиснулся ражий детина в накинутом на рубаху потрепанном ватнике и старых штанах, заправленных в кирзовые сапоги. На пудовом кулаке красовалось наколотое синей тушью солнце над сопками. Меж веером расходящихся лучей красовалось гордое «СЕВЕР».

— Ты че, фрайер, парням хамишь? — хмуро спросил он. — В рог давно не получал?

Надушенный манекен прикинул шансы и понял, что выказывать гонор становится чревато…

— Так я ведь ничего такого… — жалко улыбнулся он. Напускная спесь облетела, как фальшивая позолота с дешевых китайских часов. — Сказал босс гидом при госте ходить… переводить… я хожу и перевожу.

Детина посмотрел на ласкавшего борт шняки норвежца и ядовито заметил:

— Хреновый из тебя переводчик — ни в жисть не поверю, что он лодку корытом обозвал.

Норвежец наконец—то понял, что происходит нечто, в его планы не входящее и, выдернув из кармана мобильник, споро набрал номер. Десяток скороговоркой брошенных в трубку фраз, и телефон протянут Шабанову. Тимша осторожно поднес к уху незнакомый аппарат.

— Добрый день! — бархатистый голос далекого собеседника звучал мягко… и по-лисьи вкрадчиво.

— Добрый… — настороженно отозвался Тимша.

— Позвольте сразу перейти к делу — господину Ингварсону понравилась… принадлежащая Вам лодка, и он хотел бы ее приобрести. Если Вы не против, это можно обсудить в любое удобное для Вас время…