30

что он имел возможность пользоваться более достоверным источником информации о Сократе, чем авторы сократической литературы. Мы уже не говорим о независимом и критическом образе мышления Стагирита.

Все это, разумеется, не означает, что сообщения Аристотеля о Сократе должны приниматься на веру, некритически. Но это уже другой вопрос. Заметим лишь в данной связи, что свидетельства Аристотеля, освобожденные от некоторых преувеличений (например, выдвижения на первый план метода Сократа), вполне заслуживают доверия и представляют собой один из наиболее важных источников наших сведений о Сократе. С некоторыми оговорками исторически верным является также определение Аристотелем места Сократа в истории доаристотелевской философии (о чем уже было сказано выше). Если же, следуя О. Гигону и И. Д. Рожанскому, игнорировать свидетельства Аристотеля и исключать учение Сократа из истории греческой философии, то придется таким образом совершить "большой скачок" от софистов к Платону, к его теории идей, то есть к тому, что во многих отношениях явилось неизбежным следствием сократовского поиска «всеобщего» (всеобщих определений). В таком случае придется признать как истинное и такое утверждение И. Д. Рожанского, как: "Если рассматривать историю древнегреческой философии не как последовательность кем-то канонизированных имен, а как закономерную эволюцию идей, то можно вообще обойтись без Сократа" (39, 78).

Действительно, если "закономерную эволюцию идей" исследовать вне связи с общественно-историческими условиями и духовной атмосферой, сложившимися в

31

период жизни и деятельности Сократа; если отвергать свидетельства Аристотеля и рассматривать всю сократическую литературу как продукт художественного творчества, то можно будет не только "обойтись без Сократа", но пойти еще дальше и выдвинуть еще более смелые гипотезы, увеличивая таким образом число «загадок» греческой философии. Можно, например, заменить фигуру Сократа фигурой некоего Симона, хотя, по словам И. Д. Рожанского, личность последнего "вообще говоря, крайне загадочна" (там же, 89). Мы, разумеется, не собираемся приводить какие-либо доводы против Симона (если таковой вообще существовал) как аналогичного Сократу типа народного мудреца, но удивительно, почему И. Д. Рожанский, ставящий под сомнение достоверность сведений о Сократе, сообщаемых его современниками, учениками и друзьями, и требующий «абсолютно» достоверной информации о Сократе, считает "скудные сведения" о Симоне, сообщаемые позднейшими античными авторами, более надежными и более заслуживающими внимания.

Наконец, не следует преувеличивать противоречивость сократической литературы. При всех имеющихся в ней расхождениях (которые, впрочем, естественны) мы обнаруживаем немало примеров совпадения мнения ее авторов по многим решающим моментам. Это вынужден, в сущности, признать и сам И. Д. Рожанский: "Увсех сократиков было и нечто общее, касающееся прежде всего человеческих черт выводимого ими Сократа. Наружность Сократа, некоторые черты его характера, его ирония, его манера разговаривать, его отношение к натурфилософии, риторике, софистике…" (там же, 87). Если это так, то незачем ломать копья по поводу несовместимых противоречий у сократиков.

32

В 399 г. до н. э. Сократ был привлечен к суду и осужден. Зачем же в погоне за оригинальностью снова предавать древнего философа казни, на сей раз «литературной»? Несправедливость приговора, вынесенного Сократу афинским судом, доказывали сократики в своих «апологиях». В настоящей «апологии», выражаясь фигурально, мы попытались показать несостоятельность намерений некоторых современных исследователей исключить Сократа из истории философской мысли. Остается только добавить: если в образе исторического Сократа имеется нечто общее с выдающимися образами художественного творчества, то это общее — в его неисчерпаемости как "образа «мудреца», по словам К. Маркса.

Неудивительно, что в личности и учении Сократа мы каждый раз открываем что-то новое, неповторимое и непреходящее. Сократ был человеком «многомерным», сложным, оригинальным, подчас противоречивым и парадоксальным. В этом нет ничего мифического, чудесного и фантастического. К тому же, в отличие от Христа, с которым часто его сравнивают, Сократ никаких чудес не совершал и ничего сверхъестественного с ним не приключалось.

Отметим также следующее: не соглашаясь с приверженцами идеи о мифическом, легендарном происхождении личности и учения Сократа, мы видим известный положительный смысл их работ в том, что они заставляют вновь обратиться к вопросу об исторической ценности сократической литературы.

Попытаемся охарактеризовать ее здесь в общих чертах.

33

Уместно вспомнить в этой связи высказывание Аристотеля о том, что "поэзия философичнее и серьезнее истории"1, ибо "поэзия говорит более об общем, история — о единичном. Общее состоит в том, что человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к чему стремится поэзия, придавая (героям) имена, а единичное, например, что сделал Алкивиад или что с ним случилось" (Аристотель. Поэтика, 9, 1451 в). Применительно к Платону мы можем сказать, что как философ он как бы сводит на нет указанное отличие поэзии от истории и ищет в своем творчестве изобразительность поэзии и повествовательность истории. Многие сочинения Платона, написанные в форме диалогов, представляют собой поэзию в прозе, точнее, поэтизированное повествование, а еще точнее — нечто среднее между повестврвательно

______________

1 Заметим, что Аристотель, принижая «философичность» истории перед поэзией, преследовал полемические цели: он имел в виду тот тип исторических произведений своего времени, который рассматривался как разновидность красноречия, а не труды историков типа Фукидида, глубокая «философичность» которых не вызывает сомнений. По мнению же известного советского ученого-эллиниста А. И. Доватура, Аристотель в своей «Поэтике» изучал литературные произведения, в частности трагедии и эпические поэмы, и лишь попутно касался истории. Поэтому он был далек как от определения истории в целом, так и от всеохватывающего сравнения истории с интересующими его литературными жанрами; аристотелевское сравнение ограничивается лишь фабулой — неотъемлемым элементом истории и определенных видов поэзии: "В результате сравнения оказывается, что поэт является создателем фабулы, тогда как историк получает события в готовом виде… Поэт творит, историк знает" (17, 9).

34

описательной историей и философски-поэтической прозой. То, о чем повествует Платон в своих диалогах, нельзя принимать ни за рассказы о действительных (конкретных) событиях, ни за праздные выдумки и произвольные измышления. Иначе говоря, в диалогах Платона, в их повествовательной части, исторические лица и события обычно перелагаются (транскрибируются) на язык художественного изображении, выступая нередко как воплощения правды в искусстве.

Изображаемые в диалогах сцены (большей частью беседы Сократа) художественно правдивы, но в качестве эмпирически-исторических фактов они носят более вероятностный, чем достоверный характер. Иначе говоря, беседы платоновского Сократа — это не дословная передача бесед и речей исторического Сократа, а нередко рассуждения "по поводу" Сократа. Впрочем, и на сей счет не следует впадать в преувеличения. Среди учеников и друзей Сократа практиковалась запись его бесед. Об этом мы узнаем из сообщения Платона. В его «Теэ-тете» Эвюшд из Мегары говорит, что "Сократ слово в слово передал мне те беседы, которые он вел" с Теэтетом (142 d) и, когда Эвклида спросили, не мог бы он их пересказать, он ответил: "Нет, клянусь Зевсом, так вот наизусть, конечно, нет. Но я записал все это по памяти тогда же, сразу по приезде домой. Впоследствии, вспоминая на досуге что-то еще, я вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан почти весь этот разговор" (142 d — 143 а; см. также Пир, 172 с; Парменид, 126 с).