Так идет дело, пока не появляются ребята постарше. Они тут же расшвыривают козыряющих лягушат, поворачивают свои кепчонки козырьками назад и, став на четвереньки, пьют из родника воду. В глазах глухонемой я вижу гнев, где-то внутри нее зарождается гортанный клекот, вот-вот вырвется наружу, но внезапно, словно захлебнувшись, он обрывается, глухонемая дергает меня за рукав, ведет к реке, и мы снова начинаем шарить под камнями, пока не находим какую-нибудь огромную брюхатую прыщавую жабу с вытаращенными глазами. Глухонемая храбро хватает ее за бока и решительно ведет меня назад, к роднику. Она идет прямо в гущу мальчишек в надетых задом наперед кепчонках, выбирает кого-то одного и неожиданно бьет жабой по его удивленной физиономии. В тот же миг жаба писает и на лице у мальчишки вырастают бородавки. У многих мальчишек из моей деревни на лице бородавки, и это все от наших жаб. Мальчишки в ярости вскакивают и в еще большей ярости грозятся отлупить глухонемую, но я не помню случая, чтоб кто-нибудь поднял на нее руку.

Когда жара спадала, скот поднимался с полднищ, звенели овечьи колокольцы, коровы потягивались, выходили из тени, пастушата разбегались к своим подопечным, с церковного поля слышалось, как наши бьют мотыгами по римским камням или как женщины колотят деревянными колотушками фасоль. Со стороны равнины, пыхтя, появлялся паровоз-«чайник», волоча за собой три-четыре вагончика. Если он приветствовал нас гудком, мокрые после купанья буйволы переставали щипать траву, уставившись на черного пыхтящего буйвола. По их спинам разгуливали сороки, временами что-то поклевывая и делая вид, что заняты важным делом. На самом деле они скорей катались, чем работали на буйволовых спинах, и без конца вертелись и перекликались друг с другом. Хохлатые удоды прохаживались между буйволами, распространяя вокруг себя запах псины.

Мы с глухонемой оставались одни, и если она не принималась мастерить бусы, нанизывая на веревку волчьи яблоки, то рассказывала мне всякие истории. Для своих историй она подбирала колоритных персонажей, легко поддающихся имитации, — так, чтобы всего лишь несколькими жестами или одной гримасой можно было обрисовать героя или героиню, а если они оказывались недостаточно колоритными и в их поведении не было ничего примечательного, она искала что-либо в их окружении, какой-нибудь дополнительный признак, который дал бы возможность изобразить их с помощью мимики и жестов; так, рядом с безликим человеком глухонемая помещала его беременную жену с вот таким пузом, достающим чуть ли не до носа, а про другую историю давала понять, что она приключилась с тем пьяницей, у которого усы были закручены вверх, за что в деревне его прозвали Усатиком.

Глухонемая могла воспроизвести все: свадьбу, ссору, хромого, горбуна, человека, постоянно щурящего один глаз, курильщика с трубкой или курильщика с цигаркой, чиновника с портфелем, рабочего, бьющего щебень, пасечника, стрелочника, бакалейщика на велосипеде и другого бакалейщика из нашей деревни, у которого велосипеда не было, — хитрого и тощего дядьку, обладателя толстой безобразной жены с бородавкой — бабы, потевшей постоянно и настолько обильно, что от ней шел пар; человека, который варит сливовицу; солдата; завитую мелким бесом деваху, веснушчатую, как сорочье яйцо, — образ за образом, человек за человеком, — глухонемая среди дня, утомленного жарой, устраивала целые представления: маршировала, изображала бодливую корову, легко вертела педали первого в нашей деревеньке велосипеда, горделиво выступала с портфелем под мышкой, хромала или выпячивала грудь, шустро, как таракан, перебирала ногами, непрерывно вытирая нос передничком (у нас была такая соседка, все спешила и все вытирала нос передником), козыряла, если история касалась солдат или полицейских, скакала верхом, падала с дерева и поднималась, хватаясь за ушибленную поясницу, потом, внезапно останавливаясь, смотрела на меня, не выходя из актерского ража, блестящими, полными восторга и радости глазами, наклонялась и неожиданно щелкала меня по носу.

Только тогда до меня доходило, что, увлеченный пантомимой, я, стало быть, смотрел на нее, раскрыв рот как слабоумный. То было время воображения, то был летний день — день, который не сменил предыдущий и у которого не будет завтра, бесконечный день, наполненный до отказа уже сникшим зноем, лениво разбредшейся по пастбищам скотиной, перезвоном овечьих колокольцев, — день, когда волчье яблоко покатилось в самый полдень, прошелестело и пропало в камыше, так же как сама земля сорвалась и теперь катится, подпрыгивая, затерявшись среди высоких облаков, сбросивших на землю груз дождя, катится и подпрыгивает, и никакого ей нет дела до того, что и мы с глухонемой подпрыгиваем и кривляемся посреди церковного поля и пытаемся дать вторую жизнь населению нашей деревни.

Четыреста семьдесят три жителя, считая нас двоих, было, как я уже говорил, в деревне, да еще скот, да две водяные мельницы, один умалишенный, два стационарных котла для варки сливовицы и один передвижной, на конной тяге, предназначенный главным образом для контрабандного производства сливовицы — он ухитрялся ускользать прямо, можно сказать, из-под носа акцизных; семь иди восемь овечьих загонов, окруживших деревню со всех сторон, одна ворожея, учитель, уполномоченный старосты, полевой сторож, недостроенная церковь, трое цыган-кузнецов, духовой оркестрик из пяти музыкантов, две бакалейные лавки с двумя питейными заведениями при них, кооператив с трудолюбивым именем «Пчела», машинист локомобиля, не знаю сколько охотников, один граммофон марки «Зенит», вязальная машина, одна-единственная мясорубка, одна-единственная машинка для стрижки волос — собственность школы, не меньше ста каменщиков — в каждом доме по каменщику, карта Болгарии и еще одна карта — обоих полушарий, сложное учебное пособие с шариком и кольцом — если шарик нагреть, он в кольцо не пройдет, а если холодный, то проходит, наглядно доказывая школьникам, что при нагревании металл расширяется (это я узнаю позже), еще одно кольцо, которым скупщик яиц меряет яйца и определяет, какую цену за них дать, автобус марки «Жар-птица», который проходит раз в неделю не останавливаясь, утонув в пыли по самые брови, веялка, сверло, несколько будильников, аистовы гнезда, телефон, молельные камни, поставленные когда-то для избавления от града, засухи, наводнений и прочих бедствий природного и божественного происхождения, — их давно уже забросили, и вокруг них развелись змеи; еще одно место, где водились змеи, у самой реки, — зимой кладоискатели копали там землю, надеясь найти змеиного вождя, который, по слухам, был толщиной с печную трубу, а на лбу у него сверкала жемчужина; неограниченное количество духов, упырей и водяных — едва ли кто-нибудь мог сосчитать, сколько их приходится на душу населения, плюс одна припадочная, плюс болезни людей и скота, плюс невежество, плюс мы с глухонемой девочкой, и читатель может получить хотя бы слабое понятие о том, что представляла собой в тот летний день наша деревня — усталый, притомившийся от зноя мирок, замкнутая вселенная, которая не двигается вперед, вообще никуда не двигается, а вертится вокруг своей оси и благодаря этому вращательному движению держится на небосводе; потому и ныне, когда я оглядываюсь на нее и смотрю, как она поднимается в космические высоты, я проникаюсь восхищением.

Итак, мы не двигались вперед, не приближались к завтра, мы перекатывались внутри чего-то, и это перемещение из одной точки пространства в другую давало возможность всем четыремстам семидесяти трем жителям и прочему, перечисленному мною чуть выше, с удовлетворением сознавать, что они участвуют в мировом движении.

Предполагаю, что таким же образом двигались и перемещались в пространстве и доисторические звероящеры, приземлившиеся среди гигантских хвощей, потом их сменили лягушки, кузнечики, черепахи, прилетел удод, некое косматое существо склонилось над водой, чтобы посмотреть, куда плюхнулась лягушка, и увидело, что снизу, из воды, на него смотрит незнакомое и косматое подобие человека, и вот так, потихоньку и полегоньку, перемещаясь с места на место, наш прародитель добыл огонь, над землей поднялся дым — первый признак того, что появился человек, после этого первого признака человек умер, за ним пришел следующий, потом появились другие и тоже поумирали, их место заняли следующие, пустили в небо дым от общего костра и умерли, а на их место тоже пришли следующие — на лошадях, с лошадиным хвостом вместо знамени и с длинными обозами, — и они тоже пустили в небо коллективный дым и перемерли, и их сменили следующие, которые тоже перемрут, оставив нам холодную воду своих родников, а потом появимся мы и будем дымить как паровозы, устремив в небо сотни труб своих домов.