Глаза уже устали от мельтешения деревьев и столбов, солнце пекло нестерпимо, и мы легли у переднего края платформы, который хоть как-то мог защитить нас от встречного ветра. Прикрыли головы полами пальто, создавая искусственную тень. От бесконечных тряски и грохота я впала в некое потустороннее состояние, где время совсем не ощущалось. Может быть, даже задремала, не помню, знаю лишь, что в себя меня привёл сбой в равномерном стуке колёс. Теперь он стал реже. Мы замедляли ход.

Настороженно высунув голову из-под пальто, я зажмурилась от яркого света и не сразу разглядела, что Яринка уже не лежит рядом, а осторожно выглядывает за бортик. Я последовала её примеру, но тут же испуганно пригнулась. Мы ехали сквозь какой-то город, мимо проплывали высотные дома и оживлённые улицы. Снова пришлось распластаться на полу, чтобы не быть кем-то случайно замеченными. Теперь наш поезд двигался медленнее, несколько раз сипло вскрикнул, навстречу проезжали другие составы, как товарные, так и пассажирские. Из их окон нас наверняка было видно как на ладони, и оставалось только надеяться, что у пассажиров хватает своих забот, чтобы уделить своё внимание двум чокнутым, катающимся на открытой платформе товарняка.

Яринка придвинулась ко мне, оживлённо прокричала:

– Вот теперь он точно остановится!

Но я не разделяла её энтузиазма. Ну остановится, и что? Куда мы денемся посреди незнакомого города? Да нас опознает первый же полицейский, а может, и просто любой прохожий, у которого дома есть телевизор. Я и сама не раз видела в приюте, как прерывали трансляцию кино или передачи, чтобы показать фотографии пропавших людей.

Но поезд не остановился. То медленнее, то быстрее он миновал город, оказавшийся не таким уж большим, и, набирая скорость, устремился дальше по своему неизвестному нам маршруту. Ещё какое-то время я сидела у бортика, непонятно на что надеясь, потом вновь улеглась на дно платформы, где уже лежала Яринка.

Вот было бы здорово, начала я мечтать, двигайся наш товарняк на восток, в сторону Сибири. Мы бы доехали до тайги, выскочили там, где нет людей, и отправились на поиски деревни вроде Маслят. И обязательно нашли бы её, и нас бы приняли там как родных, узнав, откуда мы и через что прошли. А потом кто-нибудь из местных жителей пригляделся бы ко мне повнимательней и спросил: "А твою маму случайно не Аля зовут?" И я бы закричала: "Да, да, Аля, Алина!". И все бы радостно засмеялись, потому что всё так замечательно складывается, ведь Аля и Марк, сбежавшие из тюрьмы, тоже пришли сюда и скоро вернутся с охоты…

Из мечтаний, которые уже почти перешли в тяжёлый сон, меня выдернул гудок тепловоза впереди. И я свернулась комочком, пытаясь спрятаться сама в себя от чёрной безнадёжности. Наш поезд ехал не на восток, а на юг. Всё время строго на юг. И я впервые пожалела о том, что умею безошибочно определять по солнцу стороны света. Лучше бы погода осталась пасмурной, тогда у меня, по крайней мере, была бы какая-то надежда…

Пейзаж вокруг изменился. Больше не было корабельных сосен, не было и елей. Сначала лес стал лиственным, а потом вообще исчез, уступив место полям вперемешку с небольшими рощицами. Однажды мы пронеслись над широкой рекой, и у меня даже мелькнула шальная мысль прыгнуть в воду, но я вовремя вспомнила, что Яринка не умеет плавать.

Вид синей водной глади вновь разбудил в нас жажду, и я с тоской вспомнила оставшуюся далеко позади бочку, наполненную сладкой дождевой водой. Где она сейчас, эта бочка? Где гостеприимная веранда пустующего дачного домика? Необъятные просторы уносились назад, и не было им ни конца, ни края…

Один раз поезд всё-таки остановился, но вокруг оказалась шумная станция со снующими людьми, а деловитые дядьки в оранжевых жилетах шли вдоль состава, громко стуча по колёсам и перекрикиваясь друг с другом. Так что даже поднять голову над бортиком, не говоря уже о том, чтобы спрыгнуть с платформы, не представлялось возможным. Да и остановка оказалась совсем недолгой, уже скоро впереди снова загудел тепловоз, по составу прошёл грохот и наше невольное путешествие продолжилось.

Закат солнца мы встретили с радостью. Он обещал скорую прохладу, а вместе с ней, возможно, хоть частичное избавление от мук жажды, которая на этот момент уже заглушила голод. Но вышло совсем не так. Да, жара спала, но на смену ей вместе с сумерками пришёл холод. Резкий встречный ветер не давал никакой возможности согреться. Прижавшись друг к другу у переднего бортика, мы как могли завернулись в пальто, но это не помогало – холод шёл в том числе и снизу, от железного дна платформы.

Эта ночь тянулась бесконечно. Поезд мчался сквозь тьму, и назад убегали близкие и далёкие фонари, встречные составы, тёмные груды деревьев. А ещё окна. Чьи-то уютно светящиеся окна, за которыми счастливые люди нежились в своих тёплых постелях. Той ночью я впервые почувствовала ненависть к тем, чья судьба сложилась удачнее моей. Чем они лучше меня, эти холёные горожане, которые не знали и никогда не узнают, как это – быть оторванной от родителей, от всего того, что ты знала и любила? Какое право они имеют наслаждаться домашним уютом, когда я замерзаю здесь, под резким ветром, когда губы мои потрескались от жажды, а живот свело от голода? В чём моя вина и в чём их заслуга?

Яринка не разговаривала со мной. Она лежала, подтянув колени к животу, и даже сквозь тряску товарняка я ощущала бьющую её крупную дрожь. Но помочь подруге ничем не могла, лишь теснее прижималась к ней, пытаясь хоть чуть-чуть поделиться своим теплом, которого впрочем, и сама уже не ощущала. Во всей этой ситуации радовало, пожалуй, только одно – безвыходность нашего положения и полное отсутствие надежды хоть на что-то хорошее исчезли перед лицом физических страданий. Я больше не думала о том, что мы не попадём на встречу с другими, о том, что я больше не увижу Дэна, о том, что, даже если мы, в конце концов, покинем чёртов поезд, идти нам будет совершенно некуда. Всё, к чему свёлся смысл моего существования – это желание согреться, попить и поесть. Великие цели, затмевающие по значимости всё остальное. И оно, это остальное, сейчас казалось ничего не значащей ерундой, недостойной внимания.

Рассвет, забрезживший на востоке спустя вечность, не принёс облегчения, но принёс надежду. Мы увидели, что небо чистое, а значит – скоро будет солнце. Солнце, от чьих лучей вчера мы не знали, куда деваться, и приветствовать которое сейчас были готовы, как древние язычники, хоть танцем в неглиже.

В разгорающемся свете нового дня я посмотрела на свою подругу, которая поднялась с пола и теперь сидела, обхватив себя за плечи, неотрывно глядя на зарумянившийся горизонт. Посмотрела и испугалась. Никогда не думала, что человек за какие-то пару дней может так повзрослеть. С Яринкиного лица исчезла детская округлость, скулы болезненно заострились, губы потрескались, а на шее проступили синие венки. Но разительнее всего изменились глаза. Запавшие, обведённые тёмными кругами, они приобрели совершенно несвойственное Яринке выражение смиренной обречённости.

Отстранённо я пожалела, что с собой у нас нет зеркала, хотелось бы посмотреть, не произошли ли и со мной подобные перемены? Во всяком случае, то, что я похудела, было уже понятно по обвисшему, ставшему свободным в талии платью. Да и волосы, висящие спутанными сосульками, оставляли желать лучшего. Ох, видела бы нас сейчас Агафья…

Агафьи здесь не было. Не было ничего, хоть чем-то напоминающего прежнюю жизнь. Было грохочущее чудовище, уносившее нас на своей бесконечной железной спине в неведомые дали, были пролетающие мимо чужие места, уже ничем не напоминавшие окружающие приют уютные сосновые леса. Казалось, даже небо стало другим, более глубоким, и уже не ласково-голубым, а ярко-синим даже на рассвете.

– Дайка, надо прыгать! – хрипло прокричала-просипела Яринка и закашлялась.

Я непонимающе уставилась на неё.

Подруга мотнула головой в сторону восходящего солнца.

– Сегодня будет жарко! Очень жарко! Я пить хочу!