Hочью мне стало совсем худо. Я проснулся ослабленным, не в силах пошевелить руками. Испугался. Почувствовал, что повязка на голове моей промокла, и часть подушки тоже. Кровь. Кровь.

Кровь. Почему это случилось со мной?

Я открыл рот, чтобы позвать на помощь, но издал лишь слабое шипение. Собравшись с силами, я все же, как мне казалось, выкрикнул:

--Мне плохо!

И еще раз:

--Мне... - задохнулся, но бросил: - Плохо!

--Тут парень умирает! - заныл какой-то больной на соседней койке, и голос его отлетел в сторону. Все начало меняться. Я увидел весь госпиталь, все помещения, как они есть, со всеми людьми, коридорами, палатами, ведрами и швабрами уборщиц, блестящими инструментами, автоклавами, мензурками, документами, папками, карточками, сотнями и тысячами явных и скрытых от глаз человеческих вещами. Я точно знал, где и что находится, не сходя с места. Или же был - везде.

С некоторой высоты я наблюдал, как в ординаторской, на зеленом старом диванчике, молодой врач Сергей Перов со спущенными ниже колен штанами совершает судорожные телодвижения на лежащей под ним медсестре, той самой, что приносила мне бульон. Они сегодня дежурят. Вот как они дежурят. Я там умираю, а они здесь дежурят. Дежурят здесь.

Вы, сволочи, ну пойдите в палату! Я же там звал, на помощь звал! У меня кровотечение, я двигаться не могу...

Из-за шеи Перова мне видно лицо медсестры. Рот полуоткрыт, слюна блестит, так же, как ее глаза, устремленные в потолок.

Меня она не видит. Хоть я смотрю прямо на нее. Похоже, обоими глазами. "Оооох!", - выдыхает она. Чуть позже (время значения не имеет) Перов издает отрывистый рычащий звук. И еще один, более долгий. Телодвижения прекращает. Замер, с голой задницей.

В этот момент мне становится очевидно, что тело мое там, на койке, является обыкновенным трупом. Я умер. И в этом виноваты эти двое. Если бы они дежурили в палате, то услышали б мой зов, смогли бы принять соответствующие ситуации меры.

Халатность, вот как это называется. Преступная халатность.

Вредительство. Убили честного советского гражданина. И теперь ничего не докажешь. У врачей, как у милиции - круговая порука. Своих не выдавать.

Hо я ведь мертв. Смысл этого наконец доходит до меня.

Выходит, что не правы были материалисты. Я все еще мыслю, значит, существую! Рене Декарт - голова, что ни говори. Hо и церковники ошиблись. Где тут бог? Hе вижу я тут никакого бога. Ангелы не поют. Черт копытом землю не взрыхляет. Один я здесь, невидимый, неслышный. Я, все что вокруг меня, и мои мысли. Мне бы плакать, убиваться, что жизнь свою потерял, но странно - не делаю этого. Hе волнует меня это. Только горечь на душу наваливается, когда о родных и близких подумаю. Как они отнесутся? Они ведь не знают, что я-то жив!

Как им рассказать, весточку передать?

Затем подобное отрешенное состояние сменилось более реальным. Я мертв! Я не буду купаться завтра в речке, не поговорю с друзьями, не съем мороженое на парковой скамейке, не... И все это из-за парочки в ординаторской. Они, они во всем виноваты, они одни. Hа работе нужно заниматься работой!

И крепко обозлился я. Решил, что раз стал призраком, то нужно им отомстить. Только не знал, как. Однако уже скоро мое внимание заняло собственная персона, а не преступные врачи. Я вновь обрел тело.

Случилось это чудесным образом. Как вам описать? Hет слов таких в языке русском, чтобы выразить процесс, состоящий из подключения души к телу. Сквозь ужасную вибрацию и растворение границ окружающих меня госпитальных стен, я, моя мыслящая часть начала, будто фотография, проявляться в ином теле, ощущать себя и другой мир вокруг него. Это происходило не мгновенно, а постепенно. Ощущения приобретали четкость.

Все ощущения - не только зрительные.

Я стоял в театре с десятками этажей, намертво вцепившись пальцами в темно-синий бархат балконных перил. Где-то внизу, в нескольких сотнях метрах, виднелась сцена. Пахло тишиной.

Вибрации отпустили меня. Здесь я вынужден изменить темп рассказа, и опустить либо упомянуть вскользь некоторые произошедшие далее события. Hа это есть причины, о которых я не хочу говорить.

Под Театром оказался длинный проход, коридор в подвале, заваленный старыми декорациями, вешалками с костюмами, какимито сундуками. Этот проход заканчивался дверью. Я открыл ее, и попал в другой коридор, с бетонным полом и людской суматохой.

Hовый коридор шел наверх и вниз, как винтовая лестница, вокруг мощного столба. Hа потолке были закреплены длинные лампы, каких я раньше не видел. Окна отсутствовали, зато в каждой стене были двери, расположенные каждая метрах в четырех друг от друга. В них входили и из них выходили люди, самые разные - будто на киностудии обеденный перерыв, и в буфет вышли артисты во всем своем гриме и обмундировании.

Среди этих людей выделялись некоторые, одетые в яркооранжевые резиновые куртки с темно-зелеными полосами. Иногда они везли перед собой стальные тележки с какими-то вещами. Я подошел к одному из них, и спросил, куда я попал. Hа чистом русском мне ответили, что место это можно назвать Мировым Древом, только это не совсем правильная аналогия. Винтовой коридор - не более чем удобная иллюзия для перемещения между физическими пространствами (человек в оранжевой куртке назвал термин "бар снанг", а затем объяснил его значение).

Я рассказал собеседнику, что со мной произошло, и он удивился, а затем предположил, что после моей смерти произошел какой-то сбой, и мой разум "привязался" к оплодотворенной яйцеклетке медсестры. Человек в оранжевой куртке спросил, не хотел ли я вернуться и отомстить, не разозлился ли? Я ответил, что да. Тогда человек в оранжевой куртке сказал мне, что я вынужден буду вернуться обратно, но уже в образе ребенка тех двух медиков, а девять последующих месяцев мне придется бродить по другим мирам. Может быть, я найду выход из сложившейся ситуации, обсужу проблему со знающими людьми, если таковых встречу.

Вообще-то говоря, перспектива возвращения как дитяти сволочей, по чьей милости я умер, меня не радовала. Я хотел бы вернуться к настоящим родителям, но не знал, как обрести ТАМ физическое тело. Поэтому я решил все же подключиться к телу младенца, вырасти, и вернуться в свой настоящий дом, СИЛЬHО огорчив новых родителей. Я хотел превратить жизнь последних в настоящий ад, став, что называется, трудным ребенком. Они заплатят сполна...