– Я не люблю тепло, барон. Солнечный свет навевает на меня уныние.

Немедийский вельможа – барон Амальрик Торский, – учтиво придерживая коня чуть позади, не замедлил отозваться на самом изысканном лэйо – хайборийском наречии посланников:

– В таком случае, принц, могущественная Немедия и ее скромный дуайен выражают надежду, что великая Аквилония в недалеком будущем расширит свои границы до сумрачного Асгарда и заснеженного Ванахейма, где Его Высочество сможет наслаждаться умеренным климатом в своих великолепных резиденциях.

Барон Торский произнес эту витиеватую фразу на языке, которым владели большинство придворных западных держав, что существенно облегчало контакт между ними. Ведь в каждом крохотном городке-государстве пользовались собственным наречием и, пестуя свое тщеславие, отказывались общаться с соседями на их собственном. Чем меньше было королевство, тем сильнее, как правило, были государственные амбиции. Оттого-то несколько столетий назад жрецами культа Митры и был изобретен дипломатический язык лэйо, вобравший в себя основные хайборийские корни.

Его понимали от Ванахейма до Гиркании, хотя восточные деспотии с неохотой пользовались этим новшеством западных королевств, тем более, что в Туране, Афгулистане, Иранистане и Вендии Солнцеликого Митру, вдохновившего своих жрецов, чтили куда меньше. Там поклонялись темному Эрлику, кровожадному Шайтану, зловещему Нергалу и коварной Дерэкто – и боги были такие же злопамятные и жестокие, как и обитатели этих знойных стран.

Что же до Амальрика, то, используя лэйо, он пытался подчеркнуть официальность своей выспренной реплики, показывая тем самым: его устами говорит вся Немедия, туманная, мглистая страна воинов, лежащая к востоку от Аквилонии. Однако всякий, имеющий хоть каплю здравого смысла, нашел бы в его пожеланиях процветания правящему дому Тарантии куда больше скрытой издевки, нежели искреннего участия. Всякий, но не Нумедидес. Принц обычно слушал только себя самого.

Ведь ни для кого уже не было секретом, что некогда воинственная Аквилония, наводившая ужас на весь запад Хайбории, где каждый мужчина сызмальства обучался воинскому искусству, в последние годы подрастеряла боевой пыл. Ее нынешний государь Вилер Третий, в начале правления снискавший ратную славу бесчисленными войнами с Немедией и Офиром, а также безуспешными попытками отодвинуть границу Пиктской Пустоши и поставить на колени свободолюбивых киммерийцев, в последние годы, видимо, желая обеспечить себе спокойную старость, шел на любые уступки, лишь бы сохранить мир с соседями.

Аквилония торговала зерном с Немедией, сукном с Офиром и Аргосом, сыром и вином с Зингарой. Ее замечательные мечи, которыми запросто перерубали на лету шелковый платок, ржавели в пыли оружейных, а воинственные дворяне коротали время за бражничанием и охотой. Вилер примирился даже с Пуантеном, гордым графством на западе державы, которое формально являлось частью Аквилонии, фактически же – настоящим государством в государстве, имея собственную армию, чеканя монету и даже не уплачивая податей аквилонскому сюзерену.

За последние годы, со времен прихода к власти графа Троцеро, Пуантен также стал терпимее к своему беспокойному соседу. Троцеро, как опытный полководец, помнивший еще штурм Венариума, понимал, что многолетняя междоусобица только обескровливает обе державы, и ничего не дает их многострадальному народу. Поэтому когда пуантенцы официально объявили перемирие, граф Троцеро стал желанным гостем в королевских чертогах Тарантии, хотя его прославленным рыцарям городская чернь и доселе выкрикивала в спину грязные ругательства, не в силах забыть застарелую вражду.

– Что-то сегодня удача отвернулась от нас, принц, – продолжил немедийский вельможа уже на певучем аквилонском, в котором едва угадывался легкий акцент. – Похоже, роскошный охотничий зал Тарантии не украсят новые трофеи.

Нумедидес досадливо фыркнул:

– Пресветлый Митра не оставит своих слуг. Мы принесли ему богатую жертву.

– Милость богов нельзя купить, братец, – впервые вмешался в разговор третий их спутник, стройный сухощавый мужчина, с длинными желтыми волосами, задумчиво молчавший все это время. – Деяния небожителей не зависят от обильности подношений.

Прямая осанка говорившего, а также то, как он держится в седле, как резко, по-соколиному, поворачивает голову, указывали на немалый ратный опыт. Он был одет гораздо проще своих спутников – в неброскую пурпурную куртку-котарди, подпоясанную поясом из серебряных пластинок, с длинными узкими рукавами, доходящими До самых кистей рук. Ворот в форме капюшона придавал ее обладателю черты жреца-митрианца. Это впечатление усиливало и узкое костистое лицо с крупными светло-голубыми, словно выцветшими глазами. Можно было предположить, что молодой конник имеет отношение к Культу, но это было не так, ибо звался он Валерием, принцем Шамарским.

Сына Фредегонды, родной сестры аквилонского правителя Вилера Третьего, сегодня особенно раздражала самодовольность его кузена Нумедидеса, как, впрочем, и вся эта пышная церемония традиционной забавы аквилонской знати – охоты на оленей.

Принц вдруг вспомнил свою службу в гвардии королевы Тарамис, владычицы Хаурана. Юные годы он провел в странствиях, справедливо полагая, что это обогатит его больше, чем скучная жизнь в родовом аквилонском поместье. Карьера ландскнехта научила юношу искусству владения мечом и пикой, закалила дух и приучила ценить молчание. Несколько лун назад он вернулся в сытую тихую Аквилонию, стремясь как можно скорее позабыть о всех тех ужасах, что ему пришлось пережить в безводных барханах восточного королевства.

Однако жизнь в Аквилонии не пришлась ему по вкусу. Душистое виноградное вино, румяные служанки и напыщенные панегирики придворных менестрелей опостылели очень быстро. Образ прекрасной Тарамис не желал растворяться в недрах памяти, и часто ночью он вскакивал в холодном поту после очередного кошмара, в котором неизбывно царили хищная Саломея и ее коварный возлюбленный.

Да, все те напыщенные, разнаряженные петухи, которые его окружают, лишились бы рассудка, доведись им пережить хоть частицу того, что пришлось вынести ему. Куда ни повернись, везде надутые лица, с выщипанными бровями, напомаженными накладными кудрями и блестящими, покрытыми слоями золотой эмали зубами. О, Митра, куда он попал!

Немедиец! Он, конечно, не таков, как остальные. Он воин, а не лакей, хоть и силится им выглядеть.

Валерий задумался. Своей хищной грацией Амальрик напомнил ему одного человека…

Того человека звали Конан. Он был капитаном гвардии Тарамис.

Валерий не знал, где родина этого могучего воина с густой гривой черных, как смоль, волос. Видно было, что он сын северных народов. Не раз Валерий спрашивал себя, все ли соплеменники этого варвара таковы, или только его единственного боги наделили столь поразительным свойством – излучать ауру власти? Ведь даже самые отчаянные и бесстрашные рубаки выглядели пред Конаном нелепо и жалко, словно шакалы с поджатыми хвостами перед рыкающим львом.

И только сейчас принц вдруг с ужасающей ясностью понял то, что так усердно скрывал от себя все эти зимы – он безумно завидовал северянину! И эта зависть точила его и доселе! Он вспомнил, как каждый раз, находясь рядом с варваром, он ощущал себя презренным земляным червяком. Скользкой безглазой тварью, которая создана для того, чтобы всю жизнь копошиться в навозе! О, как мечтал он иметь хоть толику той же силы, что у варвара! Такой, чтобы все вокруг опускали очи долу и слова застревали бы в их пересохших ртах… Да он с легкостью отдал бы половину годов, отпущенных ему Митрой, лишь бы обладать хоть ее малой частицей!

Валерий горько усмехнулся. Да, среди разноцветной аквилонской камарильи он выглядит настоящим героем! Еще бы: суров, молчалив и прям взором! Но это может обмануть только слепых. Сам-то он знает, что весь его гордый, неприступный облик – сплошная видимость, жалкая оболочка, под которой таится робкая, застенчивая душа.