Нумедидес, окровавленный, весь в поту и собственной желчи, подполз к священному амулету, воровато схватил его и с силой метнул в сторону лесного гиганта.

– Вот тебе, тварь! – прохрипел он. – Вкуси силу Митры Благословенного!

Амулет ударился о мохнатую голень исполина, но не отлетел прочь, а с легкостью пронзил толстую кожу, где виднелись буроватые проплешины мха. Из раненой ноги засочилась тягучая вязкая жидкость, напоминавшая густой мед, но зеленая, словно сок растений.

Страшный рев был ответом Нумедидесу. Он второй раз простился с жизнью и распластался по земле как червь, стараясь поглубже зарыться в спасительную листву и зажимая уши от невыносимого воя.

Рев нарастал, впивался в мозг безумного принца, терзал его помутившийся разум, выворачивал душу наизнанку.

…Последнее, что видели его налитые кровью глаза, был Цернуннос, Бог-Олень, с трубным воем ломавший верхушки сосен.

А потом черный полог опустился в сознании его и освободил от невыносимых страданий…

Насмерть перепуганные люди рассеянно приводили себя в порядок, отряхивали платье, гладили по крупу дрожавших лошадей, вполголоса переговариваясь между собой, обмениваясь бессмысленными фразами. Самые отважные подкрадывались к огромной яме, опасливо заглядывая через край. Цернуннос, Бог-Олень, скрылся в глубине Валонского леса, и только исковерканные стволы, труп лошади, сломанный меч да скулящие псы, рвущиеся из пут егерей, доказывали, что все случившееся не привиделось бледным, как смерть, аквилонским вельможам.

К поверженному Нумедидесу подбежал трясущийся Валерий, и, моля светлого Митру о милосердии, приложил к губам Главного Охотника лезвие своего меча. Полированная сталь затуманилась.

– Хвала Солнцеликому, он жив!

«Жив, принц жив…» – пронеслось по рядам, и осмелевшие придворные взяли в круг Валерия и Нумедидеса. Бывший хауранский воин принял рог от зареванного мальчишки-виночерпия и, смочив платок с вензелями, обтер им грязное окровавленное лицо принца. Потом, изловчившись, он влил несколько капель ему в рот, разжав кинжалом стиснутые зубы. Нумедидес застонал и открыл глаза. Валерий отшатнулся. Он никогда не видел брата таким… Взгляд его был пуст и темен, точно стоячая вода в ледяной майне. Глаза смотрели туда, где верхушки корабельных сосен закрывали облака.

– Нуми, очнись! – прошептал Валерий ему на ухо его детское имя и встряхнул принца. – Очнись, говорю я тебе…

Подоспевший Амальрик подложил под голову принца свой плащ, свернув его в тугой комок.

– Что случилось с Его Высочеством? – поинтересовался он, приподняв левую бровь, таким тоном, будто отлучался куда-то и только лишь подоспел, не ведая о происшедшем. – Надеюсь, старший наследник Рубинового Трона в полном здравии?

– Его Высочеству нужен покой, – отозвался Валерий. Вдруг Нумедидес приподнялся, сел, словно ожившая мраморная статуя, и схватил своего брата за горло. Ни звука не вырвалось при этом из его рта. Все происходило в полной тишине. На мгновение все оцепенели. Но вот раздался пронзительный женский визг, и Валерий, очнувшись от внезапного забытья, попытался разжать пальцы, железной хваткой стиснувшие его шею. Но тщетно… перед глазами у него поплыли багровые круги. Он захрипел.

– Стойте, попробуйте ножом! – Это Тиберий Амилийский попытался просунуть трехгранный стилет меж пальцев принца, стараясь при этом не поцарапать ему горло. С третьей попытки это удалось, хватка ослабла, и вот Валерий уже судорожно глотал воздух, растирая горло. Нумедидес встал, глаза его покраснели; внезапно он зарыдал навзрыд.

– Мой бедный Валерий, – голосил Нумедидес, гладя остолбеневшего кузена по щеке. – Тебе было больно, когда тебя схватили эти гадкие руки? – Его некогда сочный баритон сбивался на детский фальцет. – Ну, хочешь, я пойду к кузнецу, и он выкует мне новые, а эти отрубит. Или, может, спеть тебе песенку? Вот послушай!

Его перемазанное землей и кровью лицо было похоже на уродливый лик огромного ребенка-нелюдя. Он подполз на четвереньках к Релате, полуобморочно опершейся о плечо юного графа Аскаланте, Владетеля Туны, и уцепился за подол платья из синего бархата, подскуливая и заглядывая по-собачьи в глаза. Не выдержав омерзительного зрелища, юная красавица лишилась чувств.

Тишину прорезал суровый голос барона Торского, подталкивавшего в спину пажей:

– Вы что, не видите, Его Высочество устал после битвы с чудовищем? Ему нужен отдых и покой. Живо посадите принца в колесницу, мы отправляемся в Тарантию!

Пажи опасливо приблизились к Нумедидесу, однако тот и не пытался сопротивляться, покорно дав увести себя прочь.

Граф Троцеро, склонившись к стоящему рядом юному Просперо Пуантенскому, с горечью произнес:

– Сбывается проклятье Цернунноса! Немедийские собаки уже хозяйничают на наших землях!..

Скорбны были слова графа, но слишком тих его голос…

Парадный зал королевского дворца в Тарантии, прославленной аквилонской столице, был убран позднецветом и можжевеловыми гирляндами, окропленными медом и воском в честь Великого Митры. Мозаичные панно на стенах, искусно выложенные из искрящихся шаронских самоцветов сноровистыми руками безвестных мастеров, живописали бесчисленные картины пиров, охот, сражений, коронаций и венчаний. Все сюжеты объединяло присутствие Пресветлого, чей образ традиционно изображался (как и предписано в священных свитках Митры) в правом верхнем углу (два локтя сверху, пять книзу, семь от левой границы и половина от правой) в виде солнечного диска с человеческим лицом, окаймленного протуберанцами с попеременно прямыми и изогнутыми языками.

Выкладывалось изображение Пресветлого из игольчатого огнистого сланца, добываемого в копях далекой страны Коф. Редкостный чужеземный минерал ценился в буквальном смысле на вес золота, и лишь немногие состоятельные вельможи могли позволить себе украсить парадный зал истинным изображением Пламенноликого. Тем же, кто победнее, дозволялось использовать охру – желтую земляную краску, добываемую из глины, богатой металлом. Однако месторождения ее строго охранялись жрецами Митры, и каждый инг драгоценной краски обходился жаждущим божественного тепла не менее чем в пять мер животного масла и десять пригоршней ячменя… Панно разделялись между собой узкими бронзовыми полосками, на которых мерцала тонкая чеканка орнамента, изображавшего Священный Солярный Крест, знак зимнего и летнего солнцеворота, который отмечался дважды в год верчением огненных колес и хороводом ряженых, окропляющих соком можжевельника ликующие толпы аквилонцев.

В парадном зале было дымно от бесчисленных масляных светильников и курившихся благовоний, пряный аромат которых назойливо щекотал ноздри и слегка дурманил многочисленных гостей в праздничных одеяниях, съехавшихся на торжество Осеннего Гона; во дворце было шумно от радостного возбужденного гомона придворных.

Благородные нобили великой аквилонской державы, цвет ее рыцарства, со всей страны прибыли в украшенную стягами Тарантию. Здесь были и коренастые темноглазые боссонцы, прославленные лучники; и гандерландцы в мохнатых шапках, уроженцы самой северной провинции Аквилонии, которых никто не мог превзойти в искусстве владения пикой; и суровые пуантенцы, долгие годы хранившие свою независимость от посягательств аквилонского змея; и шамарцы, обитатели южной оконечности королевства, форпоста против коварных восточных соседей, Офира и Кофа. Города Танасул и Велитриум, Галпаран и Дайан прислали своих лучших сыновей. В качестве почетных гостей присутствовали дуайен Немедии, барон Амальрик Торский со свитой, посланник Офира, чернобородый Истриак, доводившийся племянником князю Ианты; особняком сидели светловолосые и сероглазые купцы из Бритунии. Не хватало лишь жрецов Митры – но, по обычаю, те не опускались до присутствия на светских торжествах.