— Поздравляю! — И с детской улыбкой закивала всем. — Добрый вечер, добрый вечер! Валерий, я здесь сяду. Можно, я с вами, Ольга Сергеевна? Я хочу с вами, — сказала она полувопросительно, и смущение это сразу прощало ее милую требовательность.

— Конечно, золотце, конечно! — ответила радушно Ольга Сергеевна. — Я так давно не говорила с тобой.

— Дело с дамами решилось, — облегченно вздохнул Валерий. — Прошу прощения, Диночка, не успел. Алеша, ты не откажешься, думаю, рядом со мной? Без голосования и дискуссий?

И, не стесняясь того, что говорит, подмигнул намекающе, подтащил из угла комнаты свободный стул, усадил Алексея рядом, спросил, что он будет пить, не желает ли отведать этого произведения искусства — лирического паштета, привезенного из «Кулинарии», и Никита расслышал негромкий ответ Алексея:

— Во-первых, не ухаживай за мной. Во-вторых, поставь-ка лучше сюда боржом. И все.

— Познакомьтесь, братцы, — сказал Валерий. — Это неприлично. Алексей. Никита.

Алексей сидел слева от Никиты и после этих слов взглянул внимательно, темно-карие глаза слегка прищурились, и он протянул руку, а Никита, ощутив силу его ладони и словно бы жесткость мозолей при пожатии, подумал: «Отчего у него мозоли? Он боксер? И у него уже седые виски…»

— Я тебе сочувствую, брат, — сказал, нахмурив брови, Алексей и пододвинул к себе пепельницу. — Знаю, после чего ты приехал. В общем, прими мое соболезнование, хотя это вряд ли помогает.

— Спасибо, — ответил Никита.

— Что такое? Почему никто не пьет и не ест? — Ольга Сергеевна обвела улыбкой лица гостей. — Мужчины, я обижена! Что это такое?

— Одну минуту, Оля, — сказал Греков и встал, чуть порозовев, постучал вилкой о край рюмки, весь, как и в начале вечера, празднично черно-белый — седая голова, белая сорочка, черный костюм, — заговорил серьезно: — Друзья! Достаточно сегодня мы пили и, так сказать, в ажиотаже горячо произносили тосты за здравие юбиляров. Я предлагаю чрезвычайно короткий, но неоспоримый тост за молодость. Да, уважаемые мои седые коллеги, за нашу молодежь!

— Ура и да здравствует!.. — крикнул Валерий. — Но только за передовую и сознательную молодежь. И конечно, за футбол, отец…

— Но почему, собственно, за футбол? — сухо улыбнулся Василий Иванович, тот самый профессор, что давеча спорил с Валерием. — Что за футбол? Не понимаю корректуру…

— А это, профессор, для равновесия, — ответил Валерий, наливая себе коньяк. — Для равновесия тех же «но» и «еще».

— Что ж… Пусть и за футбол, если уж так хочется некоторым представителям молодежи! — полушутливо согласился Греков и чокнулся с Диной, кокетливо тряхнувшей спадающими на плечи темными волосами, с молодым белокурым человеком и символически повел бокал в сторону Алексея, но тот, разминая над пепельницей дешевую сигарету, точно не услышал Грекова, думал о чем-то, искоса глядя на Никиту, и Никита чувствовал взгляд его.

— Уже два дня здесь? — спросил Алексей. — Жаль, поздно узнал. А я не таким тебя представлял, брат.

«Каким он мог меня представлять? — подумал Никита. — Он знал что-нибудь обо мне раньше? Валерий ничего не знал…»

Греков отпил из бокала и сел, оживленный, промокнул рот салфеткой и тут на мгновение опять поднял взгляд в направлении Алексея — и в глазах мелькнуло какое-то мучительное, не соответствующее его оживлению беспокойство, и это же неспокойное выражение появлялось на лице Ольги Сергеевны, которая, тихо переговариваясь с Диной, поминутно взглядывала на Алексея и Никиту, как бы с попыткой услышать короткий их разговор.

— Да, Георгий Лаврентьевич, совершенно верно. Мы говорим: молодежь, молодежь, пишем о ней каждодневно, учим, вкладываем в нее светлое и доброе, — с едкой горечью заговорил после тоста Василий Иванович, темные пальцы его сжимались и двигались на столе. — А молодежь… Нет, не вся, Валерий. — Он интонацией выделил это. — Да, не вся! А незначительная часть молодежи, к сожалению…

— Подвержена… — невинно подсказал Валерий, — чему, Василий Иванович?

— Да, вы угадали, — подтвердил, повысив голос, профессор. — Да, этому отвратительному цинизму, этой заемной иронии! Откуда это? И я уже не могу понять своего студента, способного к тому же студента. Мы что же, устарели? — произнес он тоном человека, отчаявшегося доказать очевидную свою правоту, повторил громче: — Какими же методами убеждать? Какими словами? Может быть, что-нибудь объяснит наш уважаемый член-корреспондент?

— На экзаменах он любит спрашивать даты, — сказал Валерий шепотом. — В каком году, какого числа…

— А в датах ты не силен, — усмехнулся Алексей.

Сдерживая раздражение, профессор говорил отчетливо, округляя слова, все за столом услышали его вопрос, и молодой белокурый человек, вдруг с неудовольствием соединив над тонкой переносицей светлые брови, рассчитанно-медленно обернулся к профессору. Но сейчас же Греков, ерзнув на стуле, задержал обеспокоенные глаза на потном, готовом опять к спору лице Валерия, непринужденно улыбаясь, спросил:

— Что там случилось с моим сыном? Кого он там обидел? — И спросил это, соразмеряя в интонации ту меру, которая никого не могла обидеть. — Вы ему, вероятно, Василий Иванович, либерально ставите четверки за красноречие, а он мало готовится к семинарам, ленив, читает, знаете ли, на диване эти… как их… фантастические романы.

— Я не понял смысла вашего вопроса, — сказал молодой белокурый человек с видом государственной усталости. — Извините, не понял.

— Разреши уж, отец, мне ответить проще, — ангинным голосом выговорил Валерий и, потрогав бинт на горле, обратился к профессору. — Даете мне слово для справки, Василий Иванович?

— Нет, голубчик, — снова мягко, но настойчиво ответил за профессора Греков. — Ты, вероятно, слишком много говорил. Ты даже охрип, дорогой. А тебе это вредно. Разреши поговорить и другим!

— То, что вы хотите объяснить, — утомленно произнес Василий Иванович, — я предполагаю… Вы лучше о футболе.

— Я как раз о футболе, профессор, — насмешливо сказал Валерий, навалясь грудью на стол. — Там все ясно: влепил Понедельник гол или не влепил? — Он с вызовом засмеялся.

— Валерий!.. Что за тон! — испуганно вскрикнула Ольга Сергеевна и всплеснула руками. — Ты думаешь что-нибудь, когда говоришь? Какой Понедельник?

— Разумеется, — кивнул Валерию Василий Иванович. — Да, разумеется… — произнес он уже холодно; синеватые его веки были опущены. — Что же вам не ясно?

— Многое, профессор. Перечислить — не хватит пальцев. Зачем уточнять?

— Точность идет от веры. — И веки Василия Ивановича поднялись, тяжелый блеск был под ними. — Ваша самоуверенность еще не перешла, как я вижу, в твердую веру, Валерий! — упорно, так, чтобы слышали все, договорил он. — Да, именно самоуверенность — ваша вера. Не больше.

— На каком основании вы так безапелляционно утверждаете, Василий Иванович? — вмешался тучный, бритоголовый профессор и рассерженно повертел растопыренными пальцами над столом. — Хватили уже через край!

— Боже мой! Нельзя ли прекратить этот ужасный разговор? — взмолилась Ольга Сергеевна. — Василий Иванович, дорогой… Связался бог с младенцем!

— Олечка! — проговорил сквозь досадливое перханье Греков, прикоснувшись к ее локтю. — Младенец наш… не такой уж младенец. — И заговорщицким шепотом сказал что-то молодому человеку, который все недовольнее скашивал брови на Василия Ивановича, как бы очень утомленный этой странной и ненужной настойчивостью профессора.

Упрямый голос Василия Ивановича звучал в тишине:

— Я хотел бы услышать ясный ответ. Во что вы верите, Валерий?

— Слушайте, Василий Иванович, что вы мне учиняете допрос? — не сдерживаясь, горячо заговорил Валерий. — Меня тут назвали младенцем. Вы, может быть, еще скажете, что вы отец, а я дитя? И мы в извечном конфликте? Чушь и ерунда! Хотите знать, во что я верю? Я верю в молодость и верю в старость. Но в ту старость, которая остается молодостью. Верю в правду. В добро. В любовь! Ненавижу бюрократов, догматиков, карьеристов, туполобых дураков, которые отсель досель!.. Еще добавить?