— Ну, хорошо.

— Ой, я не буду! — всхлипнула вдруг Груша и закрыла руками лицо. — Я боюсь!

— А ты князя любишь? А княгиню? — спрашивал ее Витя обвинительно-скорбным тоном. — Они тебя кормят-поят. Никто не обещает, что будет легко. Конечно, трудно, а надо, надо, девочка. — Витя хотел погладить Грушу по волосам, но наткнулся на кокошник. — Извините. Вот, — деловито продолжал он, снова возвращаясь к Стеше, — значит вечером, время установим позже, подходишь не ко мне прямо, поняла, не ко мне бежишь, а вот к товарищу Рыбкину, и говоришь, мол, Лайма просит связь.

— Что-что? — снова изумились в один голос женщины.

— Связь, — повторил Витя, — так это называется. Рыбкин сообщает тебе, когда и где я буду тебя ждать. И ты мне тихонечко, во время прогулки или еще как, все сообщаешь. Но долго не болтать, быстренько все. Поняли? Вопросы есть? Нет. Очень хорошо. Теперь с кличками. Значит, Стешка, мы решили — Лайма, ты Груша, — Витя потер лоб, — ты Груша Аллой будешь, запоминай. Ал-ла. Ну, а Лукинична….. Лукинична… Ну, а Лукинична — Жасмин.

— Ой!

— Что такое? — Витя обернулся: Рыбкин, пытаясь сдержать смех, упал со скамейки.

— Товарищ Рыбкин, прекратите паясничать! — рассердился Витя. — Вы же на совещании.

— Виноват, — Рыбкин поднялся, потирая ушибленное место, но все равно сдавленно хихикая.

— Всем все ясно? — еще раз обратился Витя к аудитории. — Есть вопросы, товарищи?

— Есть, — снова встряла Лукинична

— Слушаю вас. — Витя подошел к ней. Лукинична встала и, уперев руки в бока, спросила подозрительно:

— А ты кто таков, чтоб мне тут указания выдавать. Не князь, никто, вообще, без роду, без племени, иноземец заезжий. Почем я знаю, что ты сам не замышляешь чего? Девчонки-то, они глупые, они тебе поверят, а меня не проведешь — знаю я вас, окаянных, чего только не придумаете, только чтоб девок за мягкие места хватать. Так что иди ты, милок, подобру-поздорову, а то вот княгине-то матушке как расскажу, узнаешь тогда.

— Я князю жизнь спас, — Витя совсем не собирался отступать. Он уже почувствовал себя на рабочем месте и был уверен в себе как никогда. — Вот, полюбуйся, старая дура, — он показал Лукиничне перстень. — Узнаешь? Княжеский. Князь Алексей Петрович мне сегодня ночью за храбрость подарил, что я того ляха в плен взял. Так что я теперь головой отвечаю за жизнь его и за жизнь княгини. А вы все должны мне помогать. А княгине ничего говорить не надо, ни к чему ее тревожить раньше времени, она, бедолага, и так вон сколько пережила сегодня, так что поберечь ее надо. И вообще, рты держите на замке. Никому ни слова. Знаем только мы, кто здесь присутствует. Ясно? Все. Никаких вопросов. Встать. Нале-во!.. Ой… — Тут Витя опомнился, что зашел слишком далеко, и окинув взглядом вскочивших ошарашенных женщин, промямлил уже без прежнего задора:

— Ну, расходитесь, расходитесь. Но не вместе, а по одному, и в разные стороны. Рыбкин, покажи, — и все-таки не удержался, хлопнул по заду проходящую мимо Стешу.

«Хороший материальчик! Есть с кем работать», подумал он, довольный собой.

Петухи уже пропели зорьку. Солнце вставало — шел первый час дня. Князь Никита Романович Ухтомский вошел в кабинет Алексея Петровича и, поклонившись, положил перед ним на стол кинжал, завернутый в тряпицу. Князь Белозерский писал к своему двоюродному брату князю Захарию Сугорскому в Смоленск, окна его кабинета выходили на противоположную от парадного крыльца сторону, потому криков и шума у дома он не слышал. Оторвав глаза от письма, он с удивлением взглянул на сверток, положенный перед ним Никитой:

— Что это? Где свен с пленным? Что-то долго он его не ведет.

— Пленный убит, — мрачно сообщил Никита. — Вот этим.

Он развернул тряпицу.

— Как это? — Князь Алексей Петрович был неприятно удивлен новостью. — Я же приказал свену следить за пленным в оба… Кто убил?

— Если б знать. Свен-то и не виноват, он следил. Да, видать, еще кто-то следит, да весьма внимательно.

— Ты сам видел?

— Я не видел. Когда прибежал, лях был уже мертв. Но Сома видал. Говорит, будто с неба нож прилетел. Я Соме верю.

— Что нож с неба прилетел? — невесело усмехнулся Алексей Петрович, постукивая пальцами по столу.

— Что свены не виноваты, — пояснил Никита — А откуда нож прилетел — бес его ведает.

— Садись, — князь Алексей Петрович указал Никите на кресло напротив стола. Потом осторожно взял в руки кинжал, рассматривая рукоятку и лезвие, на которой запеклась кровь пленника.

— Знаком мне этот вензель, — произнес он задумчиво, — встречал я его где-то в Италии, но сейчас припомнить сразу не могу, кому он принадлежит. Знаю только, что знатному роду. Вот что Никита, — он серьезно посмотрел на брата, — нож этот я пока у себя оставлю. Покажу княгине, как проснется. Она должна знать, она всех знатных итальянцев знает. Ты же в Москву со мной не поедешь.

В глазах Никиты мелькнул протест.

— Не поедешь, — твердо повторил Алексей Петрович. — Прав Геласий, неспокойно тут у нас. Останешься в усадьбе с оружными людьми, и князь Григорий останется. Вернулись смерды, которых по селам посылали?

— Нет еще.

— Как только вернутся, расспроси всех с пристрастием, в подробностях.

С первого этажа, из крестовой комнаты, послышался голос священника Афанасия, призывавшего к заутрене. Князь Алексей поднялся из-за стола:

— Идем к молитве, Никита. Сегодня именины святому Кирилле. Опаздывать грех, — оставив кинжал в тряпице на столе, он спустился вниз. Его примеру последовал и князь Ухтомский.

Когда же заутреня кончилась, свечи в домовой церкви погасли, пелены на образах задернулись, а князья вернулись в кабинет. Кинжала на столе уже не было — он исчез.

Узнав об исчезновении вещдока, Растопченко предложил было обыскать дом, но вовремя смекнул, что вдвоем с Лехой им такую работу не осилить, уж очень много разного добра в усадьбе. Вдобавок, ключница наотрез отказалась пускать их в клети да подвалы. Даже по сундукам лазить не позволила.

Размышляя над случившимся, Витя по привычке пытался анализировать, куда ведут ниточки. По всему выходило, что прислуга не при чем. Вся дворня — Витя сам видел — во время молитвы стояла в крестовой комнате, службу никто не пропускал. Пожалуй, кроме Груши, которая находилась с княгиней в ее покоях, но Груша — свой человек, она — вне подозрений. Княгиня проснулась только после заутрени и собиралась к литургии, ее беспокоить не стали.

А вот испанцы? Молились у себя на галере, или что делали? Вот тут был вопрос. Ночные перебежки де Армеса от амбара к амбару Вите не понравились, а потом испанец и вовсе исчез из поля зрения. Впрочем, если Гарсиа оставался на галере, он мог и не знать, что творилось в доме ночью.

Около трех часов дня, в семь утра, по витиным понятиям, князья начали собираться к торжественной обедне в Кириллово-Белозерский монастырь. К парадному крыльцу слуги вывели вычищенных до блеска, празднично убранных коней, двух вороных для князей Белозерского и Ухтомского, и одного огненно-рыжего — для князя Григория Вадбольского. Обитые алым бархатом седла на них были богато расшиты золотом и жемчугами, луки седел позолочены, под седлами, одно под другое, были постланы расшитые белозерскими гербами чепраки, попоны и покровцы. Узды с серебряными ухватами да с серебряными оковами на мордах лошадей сплошь увешаны золочеными цепочками, ожерельями с золотыми и серебряными бляхами и колокольчиками.

В ожидании хозяев свита разгоняла скуку извечными развлечениями: молодцы гарцевали на лошадях, ударяя бичами из татарской жимолости по литаврам, прикрепленным к лукам их седел. От неожиданности лошади делали прыжки, и при этом колокольчики, прицепленные на их ногах, звенели. Забава эта очень веселила собравшихся вокруг дворовых девок.

Чуть позже подали экипаж для княгини. Это была просторная повозка на высоких осях, с лестницей. В дверцы были вставлены маленькие слюдяные оконца. Витя не мог удержаться от любопытства и заглянул внутрь повозки. Убрана она оказалась очень богато: обита пурпурным бархатом и закрыта по бокам шелковыми занавесками. Сверху карета была обита золотом, на дверцах выбиты гербы белозерского рода, колеса окованы серебром, а весь пол внутри выстелен соболями. В упряжи стояли две белоснежные лошади, украшенные бело-голубыми плюмажами с серебром и голубыми попонами из бархата с серебряной бахромой и кистями по углам. Узды были обвешаны лисьими и волчьими хвостами, а также множеством цепочек, колокольчиков и шариков в виде львиных головок. Вскоре подошел кучер и, помахивая арапником из заячьей кожи с костяным набалдашником, стал осматривать свое хозяйство.