— Об это тоже ничего не могу сказать. Память у меня в те годы была молодая. Она хотя и надежная, да не всегда главное запоминает. Вот, будто сейчас вижу, как дядя Афоня каждый раз покупал в райцентре макароны с мясом. Были тогда такие консервы, очень я их любил. Вернемся, бывало, домой и на соревнование друг с дружкой по полной банке за ужином уплетем. Еще нравилось мне собирать нарядные коробки из-под папирос. Обычно дядя Афоня курил дешевые папироски «Мак». Гвоздиками он их называл. В праздники же покупал «Сафо». Папиросы искурит, а коробку где попало не бросит, обязательно мне отдаст… — Арсентий Ефимович задумчиво погладил усы. — Еще помню, как однажды Жарков разрешил выстрелить из именного нагана. Воткнули в огороде черенком в землю лопату, отошли на пятьдесят шагов и я, к своему удивлению, прособачил в ней дырку. Отец, увидав дырявую лопату, хотел задать мне основательную лупцовку, но дядя Афоня не позволил. «Это меня, Ефим, — говорят, — надо розгами пороть. Думал, Арсюшка промахнется на таком расстоянии, а он, шельмец, в самую десятку влепил».

— У Жаркова был именной наган?

— Да, с надписью на рукоятке: «А. К. Жаркову — от Сибревкома. 1920 г.»

— Арсентий, — вдруг обратился к Инюшкину Кротов, — ведь Жарков и ликбез в Березовке организовывал. Помнишь, как в двадцать восьмом он ходил по дворам и чуть не силой заставлял учиться и малых, и старых?..

— Нето не помню! — живо подхватил Инюшкин. — Мы с тобой, Миша, тогда босоногими пацанми были, а другим-то ученикам бороды мешали каракули выводить. А писали на чем?.. Бумаги не было, так Афанасий Кирилыч раздобыл в Новосибирске два мешка водочных наклеек. На обороте тех лоскутков, размером с ладошку, и упражнялись рисовать буквы.

— Карандашей на всех учеников не хватало, — опять заговорил Кротов. — Каждый карандашик — помнишь, Арсентий? — на четверых разрезали. Закручивали отрезочки в свернутые из газетных клочков трубки, чтобы ловчее в пальцах держать, и до полного основания грифеля исписывали…

Разговор между Инюшкиным и Кротовым сам собою выстроился по принципу «А помнишь?». Антон Бирюков, не перебивая, слушал ветеранов и узнавал такие факты, которые ему, родившемуся после Отечественной войны, даже и в голову никогда не могли бы прийти. Он с детства знал родную Березовку почти такой, какая она есть теперь. Знал односельчан, которые хотя и старятся с годами, но вроде бы остаются все теми же. История родного села для него была неразрывна с историей страны: Октябрьская революция, Гражданская война, коллективизация, напряженные пятилетки, война Отечественная и… мирная послевоенная жизнь, без голода и лишений. Все это, начиная со школьных лет, укладывалось в его сознании полагающейся по учебной программе информацией, без особых эмоциональных оттенков. Казалось, основные события происходили где-то в далеких местах, расписанных в художественных книгах и показанных в кинофильмах. И все это вроде бы было не с настоящими людьми, а с актерами, изображающими тех или иных лиц. Сейчас же рядом с Антоном сидели реальные земляки и говорили о реальных событиях, прошедших вот здесь, на березовской земле. И эти земляки воочию знали загадочного Жаркова, судя по всему, немало сделавшего хорошего для березовцев и по неизвестной причине почти исчезнувшего из их памяти.

Когда воспоминания ветеранов поугасли, Бирюков обратился к Инюшкину:

— Арсентий Ефимович, почему Торчков в своих «мемуарах» утверждает, будто Жарков не давал в обиду «врагов народа»?

— Кого именно?

— Например, Осипа Екашева из Серебровки.

— Да какой он враг?! — удивился Инюшкин. — Осип Екашев был трудяга до седьмого пота. Батраков никогда не держал, все хозяйство на собственной горбушке волочил. Ну, а если долго не хотел в колхоз вступать, так это дело было полюбовное. Жарков за коллективизацию, конечно, агитировал — линия партии такая была, — однако под наганом никого в колхоз не загонял. На первых порах у нас много единоличников насчитывалось. Постепенно, к тридцать первому году, все они поняли, что упорный Сталин от своей задумки ни на шаг не отступит, и влились в колхозное общество.

— А кузнец Половников когда вступил в колхоз?

— Степан с первого дня не отказывал в ремонте колхозной техники. Половников хлебопашеством не занимался. Кузница его кормила. Правда, коровенку держал да еще сивая монголка у него была, чтобы дровишек либо сенца на зиму подвезти. При коллективизации эту лошадь за кузницей закрепили для вспомогательных работ.

— После исчезновения Жаркова кузнеца не арестовывали?

— Тогда многих на допросы вызывали, но насчет ареста… не знаю, — Инюшкин глянул на Кротова. — Может, Федорыч, ты что-нибудь помнишь? Половниковы от вашего дома наискосок жили…

Кротов пожал плечами:

— Похороны Степана помню — жена его очень сильно над гробом голосила. А об аресте Половникова мне неизвестно.

— И еще, Арсентий Ефимович: о каких костылях, обнаруженных у Половникова, Торчков упоминает? — снова спросил Антон.

Инюшкин усмехнулся:

— Кумбрык, как всегда, перепутал кислое с пресным. Степану Половникову на империалистической осколком снаряда ступню раздробило, и вернулся Степан с войны на костылях. Нога с годами поджила. Стал кузнец, прихрамывая, ходить, как говорится, на своих двоих. А костыли раньше делали крепкие, из дуба. Половников за ненадобностью отдал их Жаркову. Дядя Афоня, помню, шутил, что дохромает на царских костылях до коммунизма. Стой… — Арсентий Ефимович словно запнулся на полуслове. — Знаешь, Игнатьич, смутно мерещится, вроде бы Жарков, расставаясь со мной в тот вечер, не то пошутил, не то всерьез сказал: «Ну, Арсюшка, завтра, пожалуй, я без твоей помощи Аплодисмента запрягу»…

— К чему это было сказано?

— Не могу сообразить. Или дядя Афоня в одиночку куда-то ехать хотел, или иное что подразумевал… — Инюшкин вновь задумался. — Вот, Игнатьич, еще подробность вспомнилась: Афанасий Кирилыч никогда не расставался с колхозной печатью. Она всегда у него в нутряном кармане кожаной тужурки хранилась, в железной баночке из-под вазелина. Как понадобится заверить какой-нибудь документ, Жарков вытащит печатку, хукнет несколько раз на нее и — шлеп по бумаге!

— Какие отношения у Жаркова с народом были?

— Народ за Афанасия Кирилыча горой стоял.

— Обожди, Ефимыч, обожди, — вдруг заторопился Кротов. — А помнишь, как после пожара на крупорушке Жарков чуть не пришиб костылем Илью Хоботишкина?..

— Такого поганца, как Хоботишкин, мало было пришибить, — Арсентий Ефимович сердито шевельнул усами. — Его по тем строгим временам за учиненный поджог могли запросто расстрелять. Однако Афанасий Кирилыч, когда перекипел, заступился за поджигателя и отправил Илью с его выводком живехоньким в Нарым.

— Не затаил ли Хоботишкин на Жаркова зло за раскулачивание? — спросил Антон.

Инюшкин развел руками:

— Кто знает… Вообще-то Илья — мужик нехороший был, хитрый. Вечно прибеднялся. В допотопном армячишке ходил, а такой двухэтажный домина в Березовке имел, какого ни у кого не было. Мог, конечно, он затаить камень за пазухой. Только, Игнатьич, если подумать, из Нарыма до Березовки никакой камень не долетит.

— Обожди, Ефимыч, обожди! — опять вмешался Кротов. — А помнишь, как осенью тридцать второго года у той же Ерошкиной плотины вытащили из воды мертвеца и мужики толковали, будто на нем был армяк Ильи Хоботишкина?..

— Так это ж только догадки насчет армяка были.

— В тридцать втором, говорите, мертвеца вытащили? — заинтересованно уточнил Антон.

— Так точно. Ровно через год, как Жарков пропал, — ответил Кротов.

— С исчезновением Жаркова это никак не вяжется?

— Разговоров таких вроде бы не велось.

— Вы тот труп видели?

— Нет. Нас, мальчуганов, близко к нему не подпустили.

— Следствие было?

— Приезжал кто-то из райцентра, да, по-моему, ни с чем уехал. Утопленника быстро зарыли на Березовском кладбище.

Не новичок в уголовном розыске, Антон Бирюков знал, как неистощима выдумщица-жизнь на самые невероятные случайности. Но было ему известно и то, что кажущаяся на первый взгляд случайность нередко является закономерностью, а из отдельных разрозненных фактов в конце концов выстраивается логическая картина происшествия.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: