Акция уже началась; спецкоманды в черных комбинезонах врывались в дома, выволакивали оттуда людей, заталкивали их в автобусы — растрепанных, в обычном домашнем затрапезе, в домашних тапочках, а то и вовсе босых, потому что в такую жару нет ничего приятнее, чем шлепать босиком по каменным плиткам прохладного пола. Казалось, их всех вытаскивали из-за стола, где вся семья сидела за завтраком, где отец пил свой утренний кофе, мать жарила сырники, а дети болтали ногами и спорили, кому достанется хлебная горбушка. Они явно никуда заранее не собирались: Ави, сколько ни смотрел, не увидел ни одного чемодана, баула, узла с вещами.

В автобусы и грузовики загружались одни только люди, нетто, в чем родила их текущая минута, в один миг облупленные от всего, что составляло близкую оболочку их жизни: одежда, сад, дело, дом, тот самый прохладный пол, обеденный стол, дверные косяки с отметками детского роста, фотографии на стенах, книги, письма, тетрадка с незаконченными уроками, недовязанный свитер, разболтавшийся крючок, который давно надо бы прикрутить, да вот руки так и не дошли, привычный стук часов, привычный запах семейного покоя — все то, что, по сути, и составляет большую часть человеческой души.

Скорее всего, анклавные странники до самого последнего момента не верили, что подобное возможно — просто не представляли себе, не могли представить. Но вот ведь — происходило. Отлетала нараспашку входная дверь, дом разом наполнялся топотом чужих ног, скрежетом чужих голосов, острой вонью чужого пота; чужие глаза обшаривали комнаты, чужие руки хватали детей, хватали взрослых, хватали тебя.

Акция совершалась в поразительной тишине; до холма доносились лишь отрывистые лающие выкрики, которыми перебрасывались спецкомандовцы. Поселение умирало молча, словно не желая осквернять истерикой свою предсмертную, вытаптываемую красоту. Никто не вопил, не визжал, не рыдал в голос. Даже дети, глядя на родителей, если и плакали, то потихоньку.

Внезапно вблизи одного из автобусов возникла и завертелась клубком суматоха. Затем клубок распался; из него, стряхнув с себя оторопевших спецкомандовцев, выскочил седой плотный мужчина в пузырящихся на коленях треннингах и выцветшей футболке. Выскочил, и бросился бежать вверх по склону холма, не отрывая взгляда от маячащих там фигур в зеленой армейской форме и серых саперных беретах — так, словно эта форма должна была спасти его от черно— комбинезонных депортаторов. Последние бросились было вдогонку, да остановились, справедливо рассудив, что оцепление на то и поставлено, чтобы решать подобные проблемы.

Шарон, который до того сидел на корточках рядом с Ами и больше смотрел в землю, чем по сторонам, вдруг выпрямился и напрягся. Мужчина был уже близко.

— Стой! — лейтенант замахал руками и выступил вперед. — Сюда нельзя! Закрытая военная зона! Немедленно вернитесь в автобус!

— Ребята! — задыхаясь, выкрикнул мужчина. — Ребята! Как вы можете?

Он продолжал подходить, пока не приблизился вплотную. Солдаты молча смотрели на его разорванную футболку с Микки-Маусом на груди.

— Как вы можете? — повторил мужчина. — Вы же наша армия, вы же саперы… У меня сын в саперах служит…

— Вам, кажется, ясно сказано: возвращайтесь в автобус, — сбоку уже шел, вытягивая руку, прикомандированный.

— Что? — мужчина повернул голову на голос и вдруг замер. Он увидел Шарона и теперь смотрел только на него. — Ты? И ты здесь?

Он сделал два шага вперед и сильно ударил Шарона кулаком в рот. Солдат упал как подкошенный. Мужчина ожесточенно сплюнул.

— Тьфу! Будь ты проклят…

Прикомандированный схватил беглеца за локти и потащил вниз, к автобусу. Это не составляло труда, потому что мужчина больше не сопротивлялся. Помогая Шарону подняться, Нево заодно забрал у него автомат и подмигнул лейтенанту:

— От греха подальше, командир.

Офицер растерянно кивнул. Как видно, он не очень понимал, какой именно грех имеется в виду. Шарон протестовать не стал, а снова опустился на корточки и так просидел до конца, отрешенно раскачиваясь из стороны в сторону, затем чуть-чуть вперед и снова из стороны в сторону, как ополоумевший маятник.

Под вечер последний автобус с черными комбинезонами покинул обезлюдевший поселок, и пришла команда снять оцепление. Саперы уже уходили, когда снизу донесся жуткий, душу леденящий вой, густой и низкий поначалу, взмывающий острой и тонкой иглою под конец. Казалось, что-то тяжелое, неуклюжее, мягкое сначала долго барахталось, выбираясь из земного нутра, а затем быстро взлетало, исчезая в темнеющем небе.

— Что это? — спросил лейтенант, обращаясь неизвестно к кому.

Вой повторился.

— Собака, — спокойно отвечал прикомандированный. — Их во время обработки дома приказано запирать в одной из комнат. Чтоб не покусали, когда хозяев… того… перемещают. Животное ведь не человек. Животное разве приказ понимает?

— Запирают? И что же с ними дальше будет? — изумленно спросил лейтенант.

Прикомандированный хохотнул. Под конец дня, прошедшего без ожидаемых эксцессов, настроение его сильно улучшилось.

— Животное приказа не понимает, — повторил он. — Но вы-то, лейтенант, не совсем животное, правда? Вам какой приказ дан? Свернуть оцепление и выдвигаться на базу. Вот и выполняйте. А то запрут ведь.

Этот собачий вой еще долго потом сверлил им спину — и когда возвращались на базу, и на следующий день, и через две недели, когда роту перевели на отдых в центр Страны и стало совершенно ясно, что на таком расстоянии услышать что бы то ни было абсолютно невозможно.

А Шарон Мучник застрелился тем же вечером, при первом удобном случае, когда оказался наедине с оружием. Не со своим, которое столь предусмотрительно отобрал у него опытный Нево Шор, а с лейтенантским. Молодой командир позвал парня в свою комнату для беседы по следам инцидента. Беседа получалась плохо. Офицер говорил о сложности момента, о необходимости беспрекословно исполнять приказы, солдат молчал, пристально изучая грязные разводы на полу. Потом попросил пить. Кулер находился в коридоре. Лейтенант взял стакан и вышел, оставив на столе свой автомат. Выстрел прогремел почти сразу.

Крайним во всей этой истории назначили мальчишку-офицера, и было за что, как ни посмотри. Во-первых, самовольно переменил диспозицию, во-вторых, проявил преступную небрежность, оставив без надзора личное оружие. Год тюрьмы как минимум. И, конечно же, конец армейской карьеры. Стать хорошим прижопником разжалованному лейтенанту определенно не удалось.

Свои армейские отпуска Ами Бергер проводил в то время либо на базе, либо в семье своего закадычного друга Нево Шора. После дембеля они планировали безразмерную поездку на мотоциклах по Южной Америке и заранее подгоняли жизнь к этому крутому повороту. Оба почти одновременно расстались со своими тогдашними подружками. Ами не стал возобновлять арендный договор на лачугу, которую снимал в некоем дешевом пригороде, свез немногочисленные вещи в чулан семейства Шор и остался совсем налегке.

Да и воинская антитуннельная специализация ребят теперь, после ухода из Полосы, уже не слишком и требовалась. Армия окапывалась за забором, лишь сурово насупливая брови в ответ на задорные бомбежки веселых полосят. Депортация жителей анклава, разрушение их домов и последующее вытаптывание оранжерей были проведены Слоном и его прижопным Генштабом столь эффективно и стремительно, что вся пресса в Стране восхищалась: “Могут ведь, если захотят!” На свою последнюю перед дембелем боевую смену Ами и Нево возвращались, как в незнакомую реальность.

Шло утро первого дня недели, и все как-то сразу не заладилось. Сначала сломался рейсовый автобус, а следующий пришел переполненным и новых пассажиров брать отказался. Пришлось добираться на перекладных, попутками. Километров за сорок до базы их подобрал симпатичный с виду мужик. Ехал, балагурил, Ами и Нево отвечали в тон, и все было, как обычно, пока не выяснилось, что во время депортации они находились в Полосе. Мужик тут же насупился, свернул на обочину и коротко скомандовал: “Выметайтесь!” Да еще и адрес указал нехороший, матерный.