Я повернулся и пошел на восток, в том направлении, куда вынес нас шторм. Длинный Глаз последовал за мной. Ничто не могло поколебать его веру. Он уперся взглядом мне в спину и припустил через море.

Теперь, обладая Силой, превосходящей любые человеческие ожидания, да и мои собственные тоже, я не чувствовал ни смущения, ни возбуждения.

В это время я не думал о своем отце. Не думал я и о ней, женщине-рыси, которую представлял некой лампой где-то впереди, и я, вооруженный молнией, однажды погашу эту лампу, как она погасила его темный свет.

Я думал о том, что было во мне, о себе самом.

Старше своих лет, моложе, чем цыпленок, я шагал по мозаичному полу, который был черным и серебряным, и вдруг разбился желтыми брызгами, когда солнце, как колесо, выкатилось с востока. Ночь минула, как будто крыло сложилось. И я увидел корабль, словно выгравированный вдали, неподвижный, будто ожидающий меня на берегу острова.

Для людей южного океана море – женщина, а то, что способно оседлать ее и должно быть сильнее, – мужчина. Так что корабль, который стоял на якоре ярким утром, занесенный бурей далеко от торговых путей юга, был мужского рода.

Этот корабль-галера, корабль-самец возвышался, как башня, над водой своими двухэтажными палубами, оснащенными сотней весел. Две высокие мачты с остатками такелажа, оборванного ураганом, чертили зигзаги в подожженном восходом небе.

Под парусом он представлял славное зрелище – длиной в двадцать четыре человеческих роста от носа до кормы; надстройка над настилом железного дерева выкрашена голубым, как летние сумерки; позолоченный нос и обширный изгибающийся китовый хвост кормы; паруса индигового цвета с охряными фигурами; треугольный парус на корме (его еще называют «акулий плавник»). Имя корабля было написано на боку южными иероглифами: «ИАКИНФ ВАЙН-ЯРД». Он ходил в северо-западные земли, этот корабль, набивая трюмы красным янтарем и черным жемчугом, яшмой, тканями, мехами, пурпуром, античной бронзой с архипелагов Симы и Тинзена.

Однажды вдали от земли ветер внезапно стих. Рабы-гребцы, спины которых напоминали крокодильи от ударов, как дождь сыпавшихся на них, ругались и потели, задыхаясь от ненависти над шестами с железными лопастями. Только приговор к смертной казни обрекает человека сидеть на веслах, и проходит лет десять, а то и больше, прежде чем они убьют его. Прекрасный корабль, раскрашенный, как куртизанка, красивый, как паж, и названный именем одного из них, он приводился в движение болью и гневом, бушевавшими в его утыканном веслами чреве. В полночь он встретился с ураганом, одним из тех чужеземцев, с которым не совершишь сделки.

Ночь и часть дня галера боролась с бурей.

Свернутые паруса, порвав крепления, ветер разорвал в лоскутья. Бесполезные весла закрепили. Помещение для гребцов, хотя и находилось под палубой, было затоплено водой, проникшей через люки. Кругом лежали мертвые – как обычно лежат они, неаккуратно и беспомощно; надсмотрщик пытался переиграть погоду и заплатил за это увечьями и жизнью гребцов. Корабль метался по воле кипящего холодного моря и черного шторма. Он был хорошо сделан для такой работы, иначе бы он не выдержал.

Около полудня они вошли в застывший глаз урагана. Матросы, многие из которых еще недавно были рабами, а следовательно, людьми сухопутными, как и я, ничего не знающими о море, думали, что гнев шторма улегся. Они лежали ниц на палубе, вознося молитвы своим амулетам, так же лежали они, молясь и блюя, когда свирепствовал шторм. Другие знали, что такое спокойствие в вортексе, и собирались бросить ценный груз за борт, чтобы умилостивить море. Офицеры, чья алчность была сильнее треноги и предрассудков, решили по-иному. Навигационные инструменты были разбиты или разладились, берега в пределах видимости не было. Капитан придирчиво осматривал свою плетку с янтарной ручкой. Даже в самый разгар суматохи капитан по имени Чарпон был скорее угрюм, чем встревожен. Чарпон был сыном «новой» крови, незаконнорожденным представителем элиты, недавних завоевателей древнего города. Он чувствовал себя на корабле как дома. Его чувства были ограничены корыстолюбием, скрытой гордостью, некоей грубой, лишенной воображения сообразительностью и любовью к мальчикам.

Пока «Иакинф Вайн-Ярд», странно спокойный между двух стен шторма, мягко покачивался под ним, Чарпон, с лицом, похожим на кулак, с плеткой в руке, стоял на носу корабля. Он не думал о смерти, скорее всего, счеты в его голове подсчитывали убытки – потерянных рабов, утраченные товары, поврежденное судно. Галера воплощала для него двенадцать лет жизни, которые он потратил, чтобы купить ее. Ураган все разрушил.

Через два или три часа, когда небо позолотилось, а море стало похожим на шелк, более нежный, чем крашеный хлам в трюмах галеры, экипаж снова опустился на колени, чтобы возблагодарить океан.

Перед идолом в возведенной на палубе часовне были воскурены благовония. Статуя изображала воина-бога мужского пола с молниями в руках, сидящего верхом на рыбе-льве с эмалированными крыльями синего и зеленого цветов. Это был демон волн Хессу, дух, почитаемый моряками Хессека, принадлежавшими к «старой крови». Чарпона это не волновало.

Корабль встал на якорь – зализать свои раны. Все рабы были разделены на группы, чтобы залатать и поставить паруса, залить течи разогретой смолой и выбросить за борт бесполезных мертвецов. Капитан и его помощники готовились прокладывать новый курс.

День ушел в ночь. На судне была выставлена вахта, десять измученных человек по-прежнему немного опасавшихся, что ураган, как тигр в ночи, может снова напасть. Они суеверно беседовали с красными бусинами хессекских шейных четок, обещая на берегу принести жертвы всем духам. Солнце, совершив свой круг под морем, поднялось из него на востоке. Внезапно один из вахтенных завопил в ужасе:

– С'вах ай! – Этот вопль приблизительно означает «Да хранят меня боги!»

Зазвучал свисток, сбежались матросы. К этому времени вахтенный упал на палубу. Вскоре появился Чарпон со свернутой плеткой в руке.

– Что говорит этот слабоумный?

Моряки заразились чумой страха, и хотя знали, что их капитан не религиозен, колебались, говорить ли ему. Поцелуй плетки, однако, развязал их языки.

– Лау-йесс (хессекское слово, выражающее почтение и повиновение). Кай говорит, что видел человека в море.

При этом Кай начал бормотать и стонать, и трясти головой как помешанный. Чарпон ударил его.

– Говори сам, червяк.

– Не человека, лау-йесс, бога, огненного бога королей Масри – Масримаса, одетого в пламенные сполохи солнца. Я видел его, лау-йесс, а он шел, шел по морю.

Матросы испуганно переговаривались. Чарпон одарил Кая вторым ударом.

– Мой экипаж сошел с ума. Блажь в башке. В море нет ничего. Возьмите этого червяка и держите его в кандалах, пока повиновение не полезет из него. Он не будет есть и пить, пока не поправится рассудком.

Но когда незадачливого Кая утащили прочь, закричал еще один вахтенный. Голова Чарпона дернулась. Матросы вцепились в поручни. На этот раз – никакого волшебства. Два человека, выжившие, хоть и с повреждениями после шторма, плыли на обломках. Один из них слабо шлепал по воде, чтобы привлечь внимание.

Чарпон кивнул. Он видел не людей, переживших шторм, но замену гребцам, если, конечно, они останутся живы. Некоторая, в конце концов, компенсация, которую можно учесть на счетах, щелкавших в его голове.

Зная, что я мог бы пройти по воде и пешком добраться до судна, наблюдая, как сотни две человек в панике падают ниц, или, того хуже, в смятении хватаются за оружие, я предпочел быть обнаруженным в образе беспомощного бедняка. Я слышал крик ужаса того вахтенного, и это было для меня достаточным предупреждением. Я и Длинный Глаз легли в море. Левитация избавила нас от необходимости плыть, я поддерживал нас на поверхности и позволил мелкой волне нести нас к кораблю.

Наконец нам были брошены веревки. Мы побарахтались и схватились за них, и по обшивке из железного дерева мимо написанного иероглифами названия корабля нас втянули на палубу.