- Как! - воскликнул я, - так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
- Признание, - отвечает, - не признание, а разве это не видно? Любовь ведь - это по нашему женскому ведомству, - мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
- Вы, - говорю, - все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет - это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
- А я ничего, - говорит, - не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой - прекрасный человек и Маша - премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
- Как! - закричал я, себя не помня, - они уже и слово друг другу дали?
- Да, - отвечает жена, - это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, - он, наверно, понравится старикам, и потом...
- Что же, что потом?
- Потом - пускай как знают; ты только не мешайся.
- Хорошо, - говорю, - хорошо, - очень рад в подобную глупость не мешаться.
- Глупости никакой не будет.
- Прекрасно.
- А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
- Очень рад! Только не мешает, - говорю, - моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
- Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева - все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
- Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, - и Маше ничего не даст.
- Почем это знать? Он ее больше всех любит.
- Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их "особенная" любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя - он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
- То есть как это, - говорит, - на бобах?
- Ну, матушка, это ты дурачишься.
- Нет, не дурачусь.
- Да разве ты не знаешь, что такое значит "оставить на бобах"? Ничего не даст Машеньке, - вот и вся недолгa.
- Ах, вот это-то!
- Ну, конечно.
- Конечно, конечно! Это быть может, но только я, - говорит, - никогда не думала, что по-твоему - получить путную жену, хотя бы и без приданого, это называется "остаться на бобах".
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас - в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок...
- Я говорю вовсе не о себе...
- Нет, отчего же?..
- Ну, это странно, ma chere! {Моя дорогая (франц.)}
- Да отчего же странно?
- Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
- Ну, думал.
- Нет - совсем и не думал.
- Ну, воображал.
- Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
- Да чего же ты кричишь?!
- Я не кричу.
- И "черти"... "черт"... Что это такое?
- Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
- Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое...
- Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, "начав - как бог, окончил - как свинья". Я принял обиженный вид, - потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, - и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения - снова отворил дверь и сказал:
- Это свинство!
А она отвечает:
- Mersi, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте - это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно - и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи - в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться... Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой... И все из-за пустяков, из-за чужой шутовской прихоти...
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены...
Подкупающая это вещь - носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем-то прощения.
- Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю - в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
- Где же барыня?
- А они, - отвечает, - уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
"Какова! - думаю, - значит, она своего упорства не оставляет, - она таки хочет женить брата на Машеньке... Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат - воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, - пусть он их надует - и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!"