После того пира, на котором я князя ножом пырнул, Хаскульд хмурый ходит. И другие из его ватаги тоже не так веселы, как прежде. Что-то у них с князем вышло. Из-за меня, видно.

Гляжу, собираются мои варяги в путь-дорогу. Корабль осмотрели, починили, где надо, продовольствия запасли, добро погрузили и отправились. Меня, конечно, тоже не забыл". Один из тех кораблей, что удивил меня в Ладоге, оказался их. К ним еще присоединились некоторые варяги из княжеской дружины.

На носу корабля голова какого-то лютого чудища. Тюр называет его драконом. И сам корабль называется «Драконом» из-за этого чудища. На корабле пятнадцать пар весел, каждым веслом гребет один человек. Гребут все по очереди, только меня не заставляют — больно велики весла.

Вышли из устья на озеро Нево. Сперва на север плыли, чтобы мели миновать, потом повернули на запад. Тут ветер стал попутным, корабельщики оставили весла, подняли полосатый парус. Корабль, как конь, вперед рванулся. Управляется с ним теперь один кормчий кормовым веслом.

Варягам весело, а на меня тоска напала, хоть волком вон. Смотрю назад, где-то там далеко-далеко мой дом, и с каждым мигом он все дальше. Увижу ли я его когда-нибудь? Завезут меня варяги на край света, откуда и птица назад дороги не найдет, не то что отрок вроде меня!

Судя по сборам, варяги отправились теперь куда-то за тридевять земель. Добрый корабль «Дракон» при попутном ветре не плывет, а летит. Когда расшибает носом волну, под носом у него вырастают огромные седые усы. Эх, думаю, «Дракон» ты, «Драконище», кабы не на запад ты плыл, а на восток!

Озеро Нево позади осталось. «Дракон» влетел в исток большой реки. Немалая река Волхов, а эта больше! Здесь, вниз по течению да при попутном ветре, «Дракон» идет еще быстрее. Однако на склоне дня ветер стихает, варяги снова берутся за весла. Впрочем, гребут недолго, пора и на ночлег устраиваться. Пристают к берегу, снимают с корабельного носа драконью голову — боятся, как видно, прогневать здешних богов.

Чуть пониже стоянки деревня. Тюр и еще несколько варягов отправляются туда. Тюр берет меня с собой.

Входим в деревню, я, по обычаю домовичей, каждому встречному кланяюсь и доброго здоровья желаю. Не нашего языка здесь народ живет, никто меня не понимает, хотя иные улыбаются и что-то лопочут по-своему, может, тоже здороваются. Смекаю, что чудины это. Все же нашелся один старик, ответил по-нашему: и ты, говорит, здравствуй! А сам улыбается. Только смешно больно говорит, тоже, видать, ч удин.

Подошли мы с варягами к самой большой избе, навстречу нам хозяйка выходит. Я здороваюсь, и она здоровается, да так чисто, будто она из нашей деревни, и говорит, словно напевает, в точности, как матушка. И пахнет от нее, как от матушки, дымом и парным молоком.

Варяги пришли сюда меду купить. Продала она им, сколько просили, и стала угощать: наливает ковш из жбана и подает каждому по очереди. И со всеми заговаривает по-нашему, у одного спрашивает, хорош ли мед, у другого — далеко ли путь держите. Никто, конечно, ее не понимает. Догадался я, что это она нарочно, проверяет, не разумеет ли кто из варягов наш язык.

Потом меня начала расспрашивать, кто я, да откуда, да как попал к варягам. Расспросила и опять с варягами разговаривает, только теперь уж по-варяжски. Вижу, она о чем-то их просит, потому что они головами мотают: нет, мол.

После того говорит она мне:

— Постарайся убежать ночью, когда они уснут, и приходи ко мне, я тебя спрячу.

Хотела и мне меду налить, потом передумала, наливает квасу.

— Ни к чему тебе мед, — говорит, — после меда слишком сладко спится.

Варяги — народ храбрый, однако осторожный. Ночуют на «Драконе», а «Дракона» на якоря поставили в нескольких саженях от берега.

После доброго ужина все спят крепким сном. Меду за ужином один я не пил. Угощали меня, конечно, да, спасибо, Тюр заступился. В темноте на берегу еще уголье тлеет, где пировали варяги. Тихо. Только спящие храпят да быстрая вода речная у борта журчит.

Я ощупью пробираюсь на корму. Месяц еще не взошел, темно, как в подполе, даже собственных ног не видно, того гляди, наступишь на кого-нибудь. Хорошо, если на латы или шлем, — не страшно, только ноге холодно, а ну как на руку или на лицо…

Так и есть! Чувствую, теплое — чья-то рука. Отдернул ногу, будто на змею наступил, замер. Ничего, обошлось, помычал варяг и затих.

Пошел дальше — кому-то на бороду наступил. Этот закричал по-варяжски, умолк, а потом заговорил сердито. Я стою ни жив ни мертв. Пробормотал что-то варяг и снова захрапел.

Конечно, проще было сразу прыгнуть за борт, чем пробираться на корму, да боялся я: вдруг кто-нибудь услышит всплеск и решит, что пьяный варяг за борт свалился. Поднимут тревогу, запалят светочи, начнут искать.

Добрался я до кормы, ухватился за якорный канат и спустился в воду. Вода студеная, сразу-то даже вздохнуть не могу, будто черствым куском подавился. Разжал я пальцы, и подхватило меня течение.

Вылезаю из воды, гляжу: далеко вверх по реке остатки варяжского костра мерцают, изрядно отнесло меня. Оно и лучше, к деревне ближе.

Припустил я бегом вдоль берега. Чтоб с пути не сбиться, на прибрежную воду смотрю, в ней звезды небесные струятся-переливаются.

Вот и деревня — крыши на звездном небе чернеют. Вышел на дорогу. Она за день нагрелась, еще остыть не успела. Чувствую ногами тележную колею, навоз и следы от конских копыт. Вижу впереди огонек, это та добрая женщина зажгла его перед волоковым оконцем, чтобы мне в потемках не плутать, ища ее избу.

Не успел я постучать, — дверь отворяется, на пороге она сама. Обнимает, как родного сына, шепчет:

— Мокрый, бедняга, продрог!

В избе тепло, пахнет квашней. Задвигает хозяйка заслонкой оконце, перед которым лучина горит, дает мне переодеться.

— Теперь пойдем, — говорит, — отведу тебя в надежное место.

Мне уходить неохота, хорошо у нее в избе, как дома у матушки, ребятишки по лавкам спят, и меня в сон начало клонить. Однако встаю и иду следом за ней прочь из избы.

Берет она меня за руку и куда-то ведет. Глаза к темноте попривыкли, вижу: идем полем, различаю лес впереди. К лесу она меня и ведет.

В лесу уже вовсе ничего не видать. Она дорогу знает, а я за ней как слепой иду. Шли мы, шли, наконец, остановились перед хижиной. Велит она мне нагнуться. Становимся мы с ней на колени, проползаем в низенькую дверь. В хижине просторно, посреди пола очаг, красные глазки в золе тлеют. У стены стоят идолы, один большой, другие поменьше. Это чудское капище. Женщина говорит:

— Здесь тебя не найдут.

Кидает она на угли бересту, раздувает огонь, приносит сухих дров. Хорошо стало, пламя над дровами приплясывает, дым к крыше, к волоковому отверстию поднимается. Светло, тепло. Приносит она охапку сена.

— Вот, — говорит, — тебе постель. Живи здесь, пока варяги не уплывут своей дорогой. А там видно будет. Еды здесь достаточно, боги всегда готовы поделиться с людьми, попавшими в беду.

Гляжу: возле идолов хлеб, рыба, мясо положены, деревянные чашки с кислым молоком стоят.

Женщина ушла, а я на сено лег. Идолы на меня уставились, страшновато мне, одно я себе твержу: наверно, добрые они, иначе женщина не привела бы меня сюда.

Лежу, гляжу на идолов, боязнь мало-помалу прошла, уютно. Проваливаюсь я куда-то, а на сердце сладко, весело.

Очнулся я в родной избе. Никого в ней нет. Посреди избы светец стоит, в нем лучина горит. И лучина эта не простая — горит она и не сгорает.

Зову матушку, сестер — никто не откликается. И вдруг вместо них невесть откуда является витязь. Усищи вот такие, шлем как жар горит, у пояса меч. Гляжу, а это Домовой, предок нашего рода. Я его сразу узнал, хоть и не видел никогда.