Дело было весной, рассказывает Кукша, возвращаюсь я из лесу с возом хвороста, в деревне тихо, только куры квохчут да ребятишки малые играют. Мне-то играть некогда, с той поры, как отца убили, я и сею, и пашу, и сено кошу. Словом, вся работа мужская на мне — один ведь я мужик в семье остался. И другие мои сверстники так же. Мужиков-то почти всех без мала побили княжеские дружинники.

За что мужиков побили? А вот за что.

Притесняли нас сильно варяги — сборщики княжеской дани, с каждым разом все больше и больше им давай. Не выдержали мужики, однажды на сходке решили: побьем, мол, варягов, если опять потребуют больше против прежнего.

Сказано — сделано. Весной приплывают варяги и требуют столько, что и захочешь отдать, да неоткуда взять. Мужики помнят уговор, побросали сохи да бороны, похватали мечи да топоры и побили сборщиков. А которых живьем взяли, тех казнили по обычаю. Пригнули к земле два дерева, привязали руку-ногу к одному дереву, руку-ногу — к другому и отпустили. У нас всегда татей [11] так казнят.

На другой год присылает князь воеводу с дружиной — наказывать. Крепко бились мужики, однако сила солому ломит: почти все полегли. Так и осталась деревня без мужиков.

Возвращаюсь я, значит, из лесу с хворостом. Вдруг слышу крик:

— Плыву-у-ут!

А кто плывет, ясно: гости незваные-непрошеные. Гляжу на реку, река на солнце сверкает — больно глазам. Однако различаю: сверху идут четыре лодки, в каждой по две пары весел, по человеку на весле. Шибко гребут, скоро здесь будут. Народ высыпал из домов, все на реку глядят.

Погодя утыкаются лодки носами в берег. Выскакивают из них варяги, народ рослый, как на подбор. У каждого щит, копье, меч и секира. Вдвое против прежнего стал посылать князь людей после того случая. Значит, вдвое больше народу надо поить и кормить.

Наш старейшина встречает варягов хлебом-солью, кланяется. Да и как не кланяться, коли знает он, что мало собрали домовичи беличьих и куньих шкурок, меньше того, что установил ладожский князь? А где взять установленное? Мужиков-то перебили, охотиться теперь некому.

Ведет старейшина варягов в дом, там для них дань приготовлена и стол накрыт. Сядут варяги за стол, а снохи старейшины начнут обносить гостей хмельным медом да снедью. Сколько захотят варяги, столько и прогостят — помелом ведь их не выметешь.

Стали варяги смотреть дань, и, конечно, мало им показалось, говорят: давайте еще столько. Старейшина опять кланяться, упрашивать: нет, мол, больше, неоткуда взять. А те и слушать не хотят, не дадите добром, сами найдем, где взять, разделились по двое и пошли шарить по избам да по клетям.

Я на дворе был, когда двое к нашему дому подошли. Один черный с горбатым носом, другой рыжий великан в рогатом шлеме, издали поглядеть — бык на задние ноги встал. Это были Тюр и Свавильд.

Стою я, разинув рот, и гляжу, как они к сеням подходят, как Свавильд под притолокой сгибается. Он мне сразу не понравился — дух от него ненавистный.

Опомнился я, бегу вслед за ними в сени. Свавильд хочет в клеть войти, где одёжа лежит, а матушка встала перед дверью и не пускает его.

— Бояре, — говорит, — добрые! Пожалейте сирот, не забирайте одежи!

Свавильд ее, конечно, не слушает, да и не понимает он по-нашему. Скалится, хватает матушку ручищей своей, вроде как играет. А матушка руку его отталкивает, свое твердит. Он снова тянется к ней, и вижу я, что матушка сердится! Оказывается, обижает ее Свавильд!

Заревел я дурным голосом, бросился на Свавильда и что есть силы боднул его головой в живот. А у него под одежей железо. Ушибся я и еще пуще рассвирепел, колочу варяга кулаками по чем попало.

Рассердился варяг и отшвырнул меня. Потом матушку оттолкнул от двери, да так, что полетела она в угол, на ведра и ушаты. Вскрикнула матушка, гляжу, а из руки у нее хлещет кровь — напоролась она в углу на топор.

Тут уж я совсем разум потерял, схватил топор и прыгнул к Свавильду. Однако Тюр меня поймал и отнял топор. Подскочили ко мне сестры, утащили из сеней в избу. Я реву, вырываюсь, сестры плачут, умоляют меня утихнуть: пожалей матушку, мол, и всех нас, кабы хуже нам не сделали.

Затих я помаленьку. Вижу, матушка в избу входит, рука у нее тряпицей замотана, а тряпица от крови намокла. Я уж больше не реву и не говорю ничего, только думаю: надо отомстить за материнскую кровь. Каждый знает, если кровные обиды, обиды рода, остаются неотомщенными, душа рода начинает хворать, чахнуть и может вовсе погибнуть. А ведь для человека нет беды страшнее. Лучше погибнуть самому, чем дать погибнуть роду.

На другой день я с самого утра слежу за варягами. Наконец вижу, собираются в дорогу, деревенских коней навьючивают — ниже по реке порог, на лодке плыть опасно, нужно обходить посуху,

Побежал я в бор и притаился среди можжевёловых кустов близ тропки, по которой пойдут варяги. Размотал пращу, камень в нее заложил, жду. На поясе мешок висит, в нем запасные камни.

Надо, думаю, попасть рогатому в рожу, раз он в шлеме и в панцире, иначе моя затея ни к чему. Я, ожидаючи, все прикинул, все предусмотрел — и чтоб ветки не помешали пращу раскрутить, и чтоб варяги меня раньше времени не заметили.

Сосны шумят, порог бушует, однако слышу — конские копыта по песку стучат, глухо так — тук, тук… Это варяги вьючных коней в поводу ведут. Ну, Кукша, готовься!

Показались копья среди сосен, плывут, покачиваются над кустами можжевельника, а самих варягов еще не видать. Но вот и они — один за другим проходят по открытому месту.

Страшно ли было? Нет, не страшно. Коли боишься, и не берись за такое дело — сиди за прялкой или за кроснами.

Гляжу, вот и мой идет. Раскручиваю пращу, отпускаю конец. И надо ж было ему, шишку [12] рогатому, споткнуться о сосновый корень! Камень мой вместо рожи его красной попал ему по рогу, зазвенело на весь бор, будто в гусли ударили.

Мне уж некогда другой камень в пращу закладывать — Свавильд не мешкает, сразу за мной припустился.

Бегу я в глушь лесную, слушаю, как позади сапожищи топочут, а сам думаю: погоди, ужо, заманю тебя в дебри лесные, наиграюсь с тобой всласть, загоняю до седьмого пота, а потом и влеплю камень в рожу твою ненавистную.

Мне сперва показалось, что ему меня нипочем не догнать, я налегке, а на нем и сапоги, и шлем, и панцирь, и даже щит болтается за спиной. Бегу себе, мешок с камнями рукой придерживаю, чтобы не мешал, даже веселюсь: сыграю, мол, я с тобой шутку, шишок рогатый.

Слышу, топот вроде ближе стал. Я нажимаю. Однако Свавильд не отстает. Не знал я варягов, особенно этих, которые у вас берсерками зовутся.

Камни мне мешать начали. Все равно, думаю, не даст мне рогатый метнуть в него камень. Отвязываю мешок, кидаю его назад через голову. Оглядываюсь, вижу, озадачил я его. Остановился он, поднял мешок, высыпал камни на мох. А как понял, что я над ним посмеялся, закричал что-то и опять за мной!

Без мешка бежать легче. Однако мне уже не до шуток, надо голову спасать. Поворачиваю я обратно к реке. Топот сзади не отстает. До чего ж силен проклятый варяг! Сам-то я бегу из последних сил, дышу, как кузнечные мехи, лицо горит, точно в бане на полке.

Только бы, думаю, мне сейчас на варягов не выскочить. А далеко обегать их моченьки моей уже нет. Наконец увидели нас варяги. Гляжу, один варяг лук из налучника достает, стрелу из тула тянет. Конец, думаю. Однако другой его останавливает. Уж не ведаю, меня ли пожалел или не захотел, чтобы тот помешал Свавильду самому меня прикончить.

Варяги смотрят на нас, смеются, что-то кричат, видно, подбадривают, точно мы со Свавильдом наперегонки бежим.