«Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами»...

Быть может, в этот глухой час, когда море грозно рокочет во тьме и вдали тоскливо мерцает одинокий огонек, возносится к небу с Афона вопль истерзанного сердца, как возносился он и сто, и пятьсот, и тысячу лет назад.

К утру волнение на море не утихло. Кругом обсуждали, придет паром или нет, вспоминали тяжелые зимние шторма, когда Святая Гора на несколько дней оказывается отрезанной от остального мира. Шторма рождает налетающий с заснеженных вершин Фракии ветер с неподходящим названием «фортуна».

Алексис спозаранку пешком отправился по своим делам в Карье — афонскую столицу, рассчитывая утром сесть на тот же паром, что захватит и нас. Мы же с Борисом попросили пономаря Вадима, молодого человека в огромных рабочих ботинках, показать нам церкви и библиотеку — собрание уникальных старопечатных книг, рукописей и документов на разных языках числом около двадцати тысяч. Насчет библиотеки сразу же был получен отказ от монастырского начальства, поскольку не так давно случилась кража нескольких раритетов, и теперь доступ туда посторонним практически закрыли.

Уставший после всенощной пономарь привычной скороговоркой представил нам главные иконы и святыни храмов, начиная с собора Святого Пантелеймона.

— Это храмовая икона Пантелеймона с житием, — частил Вадим. — Он был врачом, Пантелеймон, жил в в Никодимии, сейчас это место в Турции. Его мучили за веру, но у врагов долго не получалось умертвить Пантелеймона. В море топили — не тонет, четвертовали — колесо разломалось, и на костре он не сгорел. Икона хорошая, в традициях новгородской школы: фигура вытянутая, стройная, что создает впечатление величия.

В этом же храме перед алтарем висит огромная люстра, паникадило по-церковному. На особо торжественных службах наш пономарь медленно вращает и раскачивает люстру, и тогда отблески свечей скользят по золоту царских врат и окладам икон, фигуры на фресках и лики святых оживают, движутся, меняются в зависимости от освещения.

— В этом есть какой-то скрытый смысл, — улыбается Вадим, — но мне он неведом.

В другой церкви к иконе Святого Пантелеймона подвешены серебряные изображения руки, глаза, ноги. Раньше была такая традиция — подносить святому дары, в зависимости от того, что он помог исцелить.

Помимо старинных и чудотворных икон, в монастыре сохраняются многочисленные мощи святых угодников: глава Святого Пантелеймона, частицы мощей Иоанна Предтечи, апостолов Петра, Андрея, Луки, Филиппа, Фомы, Варфоломея и Варнавы, великомучеников и бессребреников, афонских исповедников и подвижников. Мощи заключены в серебряные, тонкой работы, оклады и выставлены под стеклом для поклонения. Считается, что они излучают чудодейственную силу, поэтому верующие прикладываются к ним, освящают на них свои крестики и иконки.

За соборным храмом монастыря есть небольшой садик, где растут мандарины, персики, черешни. Сразу за ним высится громада гостиничного корпуса, так называемый Фондовик. В прошлом веке, когда число паломников исчислялось тысячами, был построен этот корпус с кельями побогаче и попроще — в зависимости от достатка паломника. Недавно он выгорел изнутри, и теперь оконные проемы зияют пустотой, как после бомбежки. Рассказывают, что огонь шел верхом, угрожая библиотечному зданию, но перед самой библиотекой остановился, как заговоренный.

Когда пожар ликвидировали, обнаружили еще одно удивительное явление. Старая маслина у стены Фондовика, выросшая, по преданию, из косточки с того дерева, под которым казнили великомученика Лазаря, — это корявая маслина осталась цела, огонь не взял ее.

В урочное время паром не пришел. Но волна успокаивалась. Оставалось надеяться и ждать. Захватив с собой сумку, я решил напоследок обойти монастырские постройки.

Длинное здание на берегу оказалось складом, в его кованые, заросшие травой ворота вели рельсы с причала — для вагонеток с грузами. Я припомнил, что во второй половине прошлого века, в пору наивысшего расцвета обители, здесь постоянно проживало две тысячи монахов и около тысячи рабочих. Только усилием воображения можно было представить себе, какая бурная жизнь кипела тогда на этих берегах. Теперь же только ветер гуляет в провалах окон.

По выбеленным дождями ступеням лестницы я взобрался на дощатые мостки, над которыми висят колокола с подвязанными языками. Вчера, перед началом всенощной пономарь благовестил, не поднимаясь на мостки. Стоя внизу, он дергал за толстую веревку, и большой колокол отзывался мерным гудением. Теперь я получил возможность рассмотреть этот колокол во всей красе. Из затейливой вязи вдоль обода узнал, что лит он был в Москве мастером Акимом Воробьевым на заводе потомственного почетного гражданина Андрея Дмитриевича Сангина, а весу в нем 818 пудов и 10 фунтов, то есть больше 13 тонн. Его меньшие собратья изготовлены в Ярославле и Ростове-на-Дону.

Следуя указанию стрелки, побывал в монастырской лавке, где продаются изделия местных промыслов — печатные иконы, серебряные крестики и распятия, ладан, четки, открытки, жития святых угодников. Монах Исидор угостил меня чаем с лукумом, после чего отвел в лавку. Торговал он, как заправский купец, поощряя покупку заезжего человека скидками и мелкими дарами. А на мою просьбу сфотографировать его ответил с ласковой улыбкой: «Не было мне на это благословения», что означало отказ.

Наконец-то показался хлопотливый паром. Ткнулся, как водится, на минуту в причал, высадил людей, и побежал дальше, в Дафни, чтобы возвратиться за нами через сорок минут. И тут неожиданно появился мой вчерашний собеседник иеромонах Виталий — румяный от быстрой ходьбы.

— Все-таки успел. Я прямо из кельи, службу отслужил — и сюда.

Видно было, что он рад опозданию парома, поскольку смог еще раз увидеться с нами. Говорить было особенно не о чем, мы просто смотрели на море, изредка подавая реплики вроде: «Да, скоро уже придет, минут пятнадцать осталось». Но о.Виталий не уходил, следуя золотой русской традиции — дождаться, пока гость удалится с глаз долой.

Наконец, слева, из-за мыска, появился паром. Попрощавшись с о.Виталием, мы взбежали на шаркающий о бетон железный настил. С верхней палубы нам приветливо махал рукой Алексис. О.Виталий уже ушел восвояси с пристани, но я успел заметить среди деревьев его плотную фигуру.

Берег стремительно удалялся. Накинув капюшон, я долго разглядывал купола церквей, колокольню с часами, свечи кипарисов, зеленые крыши корпусов, старую лесопильню, прямоугольник склада с темными прямоугольниками окон.

Если бы мне дано было узнать, какая судьба уготована этому заброшенному на чужбину приюту русских душ, взыскующих истины и благодати...

Александр Полещук | Фото иеромонаха Виталия и автора

Греция, Святая Гора

К переходу проливом Дрейка мы готовились заблаговременно. Перед тем, как подошли к берегам Бразилии. Мы начали с того, что, один за другим, заменили дакроновые — синтетические паруса на настоящие — льняные. Дело это не из легких: тем более, что на «Крузенштерне» 34 паруса. Хотя сейчас, в кругосветном походе, работают только 28.

Тут надо сказать: настоящие паруса на барке в основном старые — некоторые работают больше двадцати лет. Однако, несмотря на их ветхость, ветер они выжимают исправно, и, по мнению тридцатитрехлетнего парусного мастера Иосифа Барисевича — они лучше дакроновых.

Иосиф стал парусным мастером недавно, только в этом рейсе. Раньше работал матросом палубной команды при фок-мачте — на горденях и шкотах левого борта, иногда стоял старшим рулевым. На «Крузенштерн» попал по воле случая в январе прошлого года, после того как отплавал — опять же матросом — на рыбопромысловых судах в Атлантике.

Потом, уже на «Крузенштерне», участвовал в Международной регате больших парусников «Катти Сарк'95». Там-то к нему и пригляделся старый парусный мастер Сергей Иванович Варивончик — всеми почитаемый ветеран, проработавший на барке не один десяток лет. В общем, стал Сергей Иванович потихоньку обучать Иосифа своему ремеслу. Тот оказался малым смышленым, толковым и довольно скоро постиг тонкости и премудрости этого непростого дела. Словом, в кругосветное плавание на «Крузенштерне» Иосиф вышел уже в новом качестве.