—   Хочешь дальше в цирке работать, обдумай свое поведение, — говорил Мансуров.

—   Так я ж предлагал из шланга. Вы сами воспротивились.

—   Из шланга? А ты подумал, что Эмма могла бы простудиться, пневмонию схватить?! Такими, как Эмма, дорожить надо. Первоклассной артисткой обещает стать!

Сотрудник газеты постучал. Войдя, увидел забинтованную голову.

—  Я и не подозревал. Вот, значит, почему вы вышли на арену в таком необычном уборе. Что же случилось?

Лицо дрессировщика было не только утомленным. Даже в обрамлении белоснежных бинтов оно поражало мертвенной, бумажной бледностью.

— Что случилось? — заставил себя улыбнуться Мансуров. — Ничего особенного. Случай частный один. Мало ли какие приключаются в цирке случаи. — И повторил: — Частный случай. Не больше! А теперь садитесь. Продолжим беседу. Я ведь ваш должник!

Нынешний Воронеж с такой быстротой, с таким размахом расширяет свои границы, что трудно понять, как могла сохраниться окраинная эта улочка. Но она сохранилась и по-прежнему дремотно сбегает по косогору — к заливным, ярко-зеленым лугам, к реке, сверкающей на солнце. Тихо, безлюдно, неподвижно. Будто рядом и нет кипучего города.

Был полдень. Была метель — июньская, тополиная. Мальчишки — только они и повстречались мне — сгребали тополиный пух высоким холмиком, подносили спичку, и — жик! — точно мгновенная пороховая вспышка. Женский голос, лениво донесясь из прикрытого ставней окна, пообещал вздрючку за такое баловство. Подействовало. Разбежались. А тополиный пух все летел и летел. И река сверкала все так же расплавлено.

Дом я нашел без труда, даже не сверяясь с номерным знаком. Нашел и сразу узнал, хотя прежде бывать здесь не приходилось. Так иногда случается: видишь во сне, затем сверяешь сон и явь и убеждаешься в разительном сходстве.

Старый, обшарпанный дом. Покосившиеся ворота. Во дворе неказистые, бог весть из чего сколоченные пристройки. Выщербленные ступени крыльца.

Осторожно взойдя на крыльцо, я и дальше стал подыматься с опаской.   Уж  так  скрипела, так   надсадно скрипела шаткая лестница. И будто предупреждала при каждом шаге: «Ничего ты тут не найдешь! Ничего не найдешь!» Однако тут же на лестничной стене я увидел эмалированные медальоны, каждый из них заключал в себе надпись, и надписи эти не могли не заинтересовать. Сперва я прочел: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком!» Несколькими ступенями выше: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит!» И наконец, на верхней площадке, у самых дверей, обитых залатанной клеенкой:  «Добрые гости — хозяину честь!»

Дом, в который я пришел, некогда принадлежал Анатолию Леонидовичу Дурову. Далеко за пределы Воронежа разносилась слава об этом доме, потому что, охочий до всего интересного, любознательный ко всему новому, Дуров неутомимо собирал произведения искусства, предметы старины, различные редкости, богатую библиотеку. Даже комнаты в доме отличались одна от другой, каждая имела свой особый стиль, особую обстановку.

Жизнь артиста завершилась в шестнадцатом году. Дом и дальше сохранялся с такой же бережностью. Вплоть до того страшного дня, когда гитлеровцы ворвались в Воронеж.

И все-таки — полуразрушенный, разграбленный в войну — дом сохранился до наших дней. Я поднялся по лестнице. И постучал в клеенчатую дверь.

Откликнулся голос, глухой и немощный. Женщина, которую я увидел, перешагнув порог, была прикована к креслу возле окна. Старая, больше чем старая — дряхлая женщина. Однако стоило ей улыбнуться, я поразился живости бархатисто-черных, глубоких глаз.

—  Вы к Анатолию Леонидовичу? — справилась женщина.— Ну конечно, многие, очень многие к нему приходят!

И перевела взгляд в угол комнаты. Там, на высокой подставке, стоял гипсовый бюст, и я сразу узнал моложавую, энергично вскинутую голову.

—  Вам нравится? Да, удачный, похожий портрет,— сказала женщина. — Возвращаясь из гастрольных поездок, Анатолий Леонидович всегда входил в свой дом именно с такой обрадованной улыбкой. Он так гордился своим жилищем, столько вкладывал во все окружающее и выдумки и вкуса. Он даже каталог отпечатал с полным описанием всех своих коллекции. У меня один-единственный экземпляр сохранился. Не было случая, чтобы он не привез что-либо новое. Вот и эта океанская раковина. Возьмите в руки, прислушайтесь: она по-прежнему шумит прибоем. Что еще сохранилось? Вот этот столик. Он особенный — не на ножках, а на рогах оленя. И этот табурет — он тоже на оленьих копытцах. И еще картина на стене. Анатолий Леонидович хорошо владел кистью. Здесь он изобразил свою любимую собаку Лильго. На манеже он представлял ее как собаку-математика. Огромный имела успех. Многие в публике верили, что она и в самом деле математик. Я тоже и любила, и дрессировала животных. Вы, конечно, не помните: мисс Элен — так звали меня в афишах. Я выступала наездницей. Белогривая лошадь и стая борзых.

Нет, я помнил. Как-то, знакомясь с материалами музея цирка, я натолкнулся на изображение изящной амазонки — мисс Бель Элен, прекрасной мисс Элен.

— Почему вы на меня так пристально смотрите? — спросила женщина. — То, о чем я рассказываю, было давно, очень давно. Настолько, что мне иногда начинает казаться — это было в какой-то другой, в приснившейся жизни. Но я смотрю на Анатолия Леонидовича, встречаюсь с ним глазами и забываю, что это гипс, портрет. И тогда издалека мне начинает слышаться голос: да нет же, все это было, было! Это было с нами!

Долгая речь утомила старую женщину. Умолкла, поникла головой. И снаружи ни звука. Знойный полдень приглушил все вокруг, и только тополиная метель продолжала бело кружить.

Тишина, если вслушаться в нее, иногда помогает вернуть давно отзвучавшее. Шагнув ближе к бюсту, я сквозь потемневшую от времени гипсовую поверхность различил проницательно-острый взгляд. И сразу, со сказочной громкостью пробившись сквозь тишину, ко мне донесся восторг, каким отзывалась галерка в цирке Чинизелли на появление своего любимца. Ко мне донесся звучный голос артиста, стук-перестук его знаменитой железной дороги. Снова и снова взрывы аплодисментов. И я, мальчишка, в тот день впервые попавший в цирк, еду на паровозе, у Дурова на колене, и чувствую себя самым счастливым на свете (даже сейчас, спустя столько лет, перехватило дыхание). Да, было и это! Было!

Снизу, со двора, послышался голос:

—  Елена Робертовна! Кажется, мне удалось. Женщина встрепенулась. С усилием приподнявшись в кресле, она наклонилась над подоконником. Внизу, в глубине двора, я увидел худенького старичка в спецовке, запачканной мелом и глиной.

—  Это Карл Иванович, второй мой муж, — объяснила Елена Робертовна и поманила рукой: иди сюда, иди скорее. — Карл Иванович был и остался преданным поклонником Анатолия Леонидовича. Во время войны не только дом, сад тоже пострадал. Карл Иванович мечтает вернуть саду прежний вид: восстановить фонтан и клумбы, беседки, грот. Конечно, это нелегко, требует сил.

Тут в комнате появился Карл Иванович.

—  Не только, не только! Требует и средств! — добавил он, здороваясь со мной: стариковское рукопожатие оказалось неожиданно энергичным. — Не отрицаю, кое-что удалось сделать. Скажем, львы. Немцы сбросили в воду львов, что стояли по сторонам грота. Я добился: львов извлекли из реки. Сейчас восстанавливаю фигуру фантастического зверя, украшавшую площадку в середине сада. Как будто получается. Но разве можно ограничиваться лишь этими отдельными заплатами?!

Иссохший, сгорбленный, с лицом, нещадно изрезанным морщинами, Карл Иванович также был очень стар. А ведь когда-то и в его жизни были славные годы. Когда-то лучшие европейские манежи знали Карло Фаччиоли, уроженца Милана, красавца акробата, героя нашумевшей киноленты «Камо грядеши». Полмира объехал Фаччиоли, чтобы затем, добравшись до России, навсегда связать с ней свою судьбу.