Шилин изучил мандат, усмехнулся, сказал:

– Все дороги вам открывал этот мандат?

– Помогал.

Охранные грамоты на «Варвару» и на Евангелие Шилин скомкал и швырнул в угол, где лежала кучка мусора. Мандат сунул в нагрудный карман мундира.

– А про какой это крест тут написано? – показал Сорокину на третью грамоту.

– Обычный причащальный, старинной работы.

– Старинный? А где он сейчас.

– В церкви, – ответил Сорокин после паузы.

Шилин кивнул Ворон-Крюковскому, тот легонько, с улыбочкой хлопнул Сорокина по здоровому плечу, сказал:

– Прошу, милостивый государь, следовать вперёд.

Они вышли во двор. Во дворе, приставив винтовки к стене, сидело на бревне несколько человек. Обедали. Ели каждый из своего мешка. А хлопец в кожаной фуражке пытался играть на гармошке. Гармошка была расстроена, да и сам гармонист не большой искусник – не играл, а терзал меха.

Сорокина подвели к строению, на воротах которого было написано чёрной краской: «Пожарный сарай». Скрипнули тяжёлые врата, лязгнул засов, и Сорокин очутился во мраке – ничего, кроме тонких ниточек света из небольших щёлок в стенах, не видел. Стоял, ждал, пока глаза привыкнут к темноте.

– Браток, и тебя сюда? – услыхал он слабый голос.

– Кто здесь? – обрадовался этому голосу Сорокин.

– Булыга.

Сорокин пошёл на голос, выставив вперёд руки, напряжённо вглядываясь в темноту. Увидел перед собою светлое пятно. Это и был Булыга.

– Подсекли меня. В ногу. Крови потерял… Голова кружится, браток.

– И я ранен, – сказал Сорокин. Он присел, пошарил по земле рукой, выбирая место, лёг.

– Шпокнут они нас, – проговорил Булыга. – Или повесят, согнав людей на спектакль.

Сорокин промолчал. Он все-таки надеялся, что Шилин его не расстреляет. Поверил же, что не он навёл чекистов на мысль устроить засаду. Если пожалеет, не расстреляет, то он, Сорокин, попросит и за Булыгу. Хотел даже сказать ему об этом, утешить, но не сказал.

За стеной гармонист продолжал мучить гармошку и пел:

Пропев, повторил то же самое ещё раз и ещё. Кто-то из бандитов оборвал гармониста:

– Что ты затянул лазаря! Давай другое или заткнись.

Гармонист огрызнулся. Тот, что кричал, выругался и пригрозил:

– Не замолкнешь – гармошку раскурочу, а тебе, как слепню, в одно место соломинку вставлю.

Загоготали, гармошка пискнула и умолкла.

– Отсюда нельзя выбраться? – повёл глазами вокруг Сорокин. – Подкопаться, скажем?

– Не выберешься… И с подкопом не выйдет – фундамент глубокий. Да и нет у меня сил бежать. Били меня, – сказал Булыга, хватая воздух, запинаясь, и Сорокин понял, что каждое слово ему даётся с трудом. Переводя дух, Булыга продолжал: – Кто-нибудь из наших непременно доберётся до уезда, и сюда отряд пришлют… Вот только б нас тут подольше подержали… Успели бы наши…

Времени было немногим за полдень. Солнце самую малость склонилось к западу, и в щель между брёвнами уже в другой, западной, стене пробился скупой лучик. В его свете толклись, как мошкара, пылинки. Сорокин вытащил из паза мох, щель увеличилась, в сарае посветлело. Со двора доносились спокойные голоса бандитов. Тихо было и на селе. Казалось, ничего ровным счётом не произошло и стоят над дворами и хатами мир и покой.

– Тихо, – сказал Сорокин. – Почему это?

– Ещё услышим… Они сейчас ищут кого нужно и что нужно. Услышим…

Внезапно ожил ветер, будто вырвался из какой-то теснины. Зашумела берёза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он прогудел тихонько, но звук его угасал долго и тревожно. Сорокин припал к стене в надежде увидеть Шилина. Но видел тех же бандитов на бревне, их винтовки, прислонённые к стене сельсовета. Да ещё приметил сивого коня, запряжённого в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?

К сельсовету подошли сухонькая старушка с клюкой и молодая девушка, скорее – девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.

– Сынок, где нам вашего начальника увидеть? – спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.

– Кто там? – поднял голову Булыга, расслышав голос. – Кто?

– Старуха с девочкой.

– Не мать ли… – Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. – Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!

К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи – на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.

– Ксенечка, Ксеня… Доченька! – негромко позвал Булыга.

Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!», метнулась к сараю, стала искать дырку, через которую долетел до неё отцовский голос.

– Тут я, тут, – отозвался Булыга. – Сюда.

– Таточка, ты жив? Тата!

– Жив… Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они с тобой… всё могут. Прячься.

– Тата, а кто ещё с тобой?

– Из Москвы товарищ… Сорокин.

– Тата… – Она не успела договорить, подскочил один из бандитов, отшвырнул от стены, грязно обругал.

– Гад, жлоб… – простонал Булыга, скрипнув зубами. – Ох, запомнить бы тебя. – Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света из щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем не было живого места – опухшее, в кровоподтёках, один глаз заплыл. Били Булыгу, несомненно, и ногами, и прикладами.

А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько выстрелов. Совсем близко на высоких нотах забилось причитание, долгое, как по покойнику. Заверещал поросёнок – это группа бандитов приволокла его во двор сельсовета. Бандиты пьяно гоготали, гармонист опять взялся за гармошку, захлипал, и под это его хлипанье затопотали, засвистели. Веселились, пробовали петь, а точнее – драли глотки. Шла в разгул, отпускала тормоза бандитская вольница…

«А что сейчас делает Шилин? – подумал Сорокин. – Банда-то его вон как разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют…»

«Ларик, Ларик… Патриот России… Разве мог я тогда, во время тех каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет, рафинированный, изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он сам будет решать, убить тебя или оставить в живых». Не было ничего странного в том, что Шилин не признал и не принял революцию и советскую власть – они отняли у него все. Не удивился бы Сорокин, если б услышал, что Шилин эмигрировал или пошёл в белую армию – бывший офицер воюет за свои утраченные привилегии, хочет вернуть старые порядки. Но встать во главе банды, большинство в которой заурядные уголовники – убийцы, грабители, дезертиры, – нет, это не укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки, отлично понимая, что потерянного не воротишь, – так может поступать только сумасшедший, деградированная до конца личность. Да Шилин уже и не личность, а обычный бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько ещё прольёт!..

«А ведь он и меня не пощадит!» – вдруг пронизал страх Сорокина. И он поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как и все нормальные люди, боялся её и очень хотел жить.

Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная группа в пятьдесят сабель, ворвался в Захаричи утром. Но было поздно – банда Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.

Ни Булыга, ни Сорокин уже не слышали криков радости сельчан, встречавших своих избавителей. Расстрелял их ординарец Шилина Ворон-Крюковский. Вошёл в тот самый «Пожарный сарай», оставив нараспашку ворота. Золотой утренний свет хлынул в сумрачное помещение. Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим доброго утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.

– Милостивый государь, – сказал он, – будьте любезны проснуться и выйти из сарая. И ты, матрос – полосатая душа, тоже. Скоренько, скоренько. Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.