Во второй главе автор с виртуозной художественностью показывает телепередачу "К барьеру!", в которой сам не раз принимал участие. Дуэль с либеральным русофобом Немчиновым передана с не меньшим драматизмом, чем битва за дом в "Чеченском блюзе". Кажется, с таким же накалом автор мог бы изобразить и Армагеддонское побоище.

Выпады либерала, как пули со смещённым центром тяжести, почти физически кромсают писателя: "Пуля, выпущенная в Коробейникова, обрела дополнительную тяжесть. Её оболочка заострилась, сердечник раскалился, центр тяжести сместился. Ворвавшись в тело Коробейникова, пуля стала описывать ломаные линии, терзала органы, рассекала сухожилия. Остановилась в левом предплечье, застряв в кости. Рана была болезненна, но не смертельна. Позволяла ответить выстрелом на выстрел".

В третьей главе, где писатель находится в лоне семьи, возникает деревянный футляр, на бархат которого укладываются дуэльные пистолеты, и происходит обмен впечатлениями после схватки с либеральным лидером.

В четвёртой главе проявляется исповедальная интонация прощания с супругой, с семьёй – прощания навеки, глубоко лирически описываются взаимные воспоминания о молодости.

С пятой главы, собственно, и начинается путешествие главного героя во Псков, исполнение миссии по зову свыше и велению сердца – собирание горстей земли с заветных мест России: "Эти горсти были одухотворены его исповедью, оживлены его покаянием".

***

Надо отдать должное автору, он не выискивает артефактов, как это стало модно у авторов типа Дэна Брауна в поисках очередных "кодов да Винчи". Он избегает такого неомодерна, остаётся в формате своего метода, потому и находит в горстях земли сокровенную силу русской, "богоносной" энергии.

Продолжая мысль о русском модерне, я хотел бы напомнить, что в изобразительном искусстве его понятие вошло вместе с полотнами художника-передвижника В.М. Васнецова ("После побоища", "Алёнушка", "Богатыри"). И сегодня протест против этого определения может возникнуть лишь постольку, поскольку к русскому приставлено нерусское слово.

А теперь скажите, кто былинные образы трёх богатырей назовёт сегодня модернистскими?

Стиль А.Проханова – это уже ставший классическим обогащённый русский модерн, принципиально дистанцирующийся от постмодернизма и поп-культуры, и можно сказать – поп-литературы.

Там явственна тяга к вавилонским мистериям со знаком минус – антимистериям, к шоузации литературы, к либеральным стихиям, разрушающим мораль и нравственность; этические и эстетические ценности опрокидываются со стёбом, циничной ироничностью и демонстрацией всяческого отсутствия чего-либо святого.

У А.Проханова всё принципиально противоположно. И святость у него остаётся на своём державном месте, она как местоблюстительница, престолодержательница Российского государства.

Он глубоко историчен и в этой связи оптимистичен. Если сегодня многое десакрализовано, то в перспективе обязательно должно обрести вновь исконную свою святость. "На карте оставались меты нынешнего периода русской истории, случившейся после катастрофы распада, когда страна едва уцелела, спасённая молитвами праведников и жертвами немногих героев".

Новый роман – один из самых целомудренных произведений Александра Проханова. И при всей своей тяге к возвышенной духовности написан ничуть не менее реалистично и не менее новаторски предшествующих произведений. Автор не изощряется в изысках новых приёмов и метафор; системно он верен себе, и в прежние испытанные мехи вливает новое вино. Тем самым его слог становится не только сакральнее, но и ближе к сердцу читателя, сложные атрибуты приобретают доступность культового знака.

А.Проханов пишет о конкретном холмотворении и о святом обрядовом таинстве вообще. Ведь и сам автор, выходит, составляет холм из собственных книг и изданий, и они источают свечение вокруг себя, устремляясь ввысь. Обрядом холмотворения он утверждает мистериально доверительный обмен энергиями со сферой высшего разума.

Мистериальный реализм – так можно назвать, наконец, уже достаточно оформленное в общественном сознании представление о реалистическом методе Проханова.

И это вполне актуально, это в русле современного пирамидально направленного ввысь нового мышления. В последнее время просачивается апокалиптически тревожная информация, что американские "полярные станции" на Аляске и в Норвегии воздействуют лучами на ионосферу, вызывая ответное возмущение живого космоса, и, я так думаю, биоэнергетического поля Земли, её небесной ноосферы (разум-сферы). Возможно, это и влечёт за собой зачастившие наводнения и торнадо, вулканические извержения и землетрясения, циклоны и цунами, тектонические сдвиги и геофизические изменения.

В подтексте "Холма" именно это мною и прочитывается: не квантовыми или лазерными лучами целесообразно сейчас осуществлять позитивный обмен между Человеком и Вселенной, человечеством и ноосферой, а метафизически, молитвенно, духовно. Иначе можно очень сильно навредить, действительно, доведя планету до апокалиптического светопреставления.

Автор и в этом плане остаётся оптимистом. Вот только трагический финал, который он как бы предрекает самому себе, не хотелось бы идентифицировать с ним. Для того, чтобы подготовить читателя к нему, тема жизни и смерти в ходе повествования просветляется. Устами старика-духовидца из народа говорится так: "Думаешь, ты человеком стал? Дескать, родился, по земле ходишь, силу свою проверяешь, перед людьми гордишься? Ан нет, ты покуда в мамкином животе лежишь, сил от неё набираешься. А умер – вот и родился. Как умер, так, значит, на свет появился. Тогда и спрос с тебя".

Другой духовидец – современный волхв Водолей – выступает как хранитель живой воды: "Всё из воды вышло, и всё в воду уйдёт. Солнце – вода в огне. Звёзды – огонь в воде. Одни планеты – лёд. Другие – кипяток. Третьи – горячий пар", "Праведник своей жизнью искупает жизни злодеев, воду высвечивает. Он и есть Водосвет. Иначе говоря, Водосвят. Праведнику сокровенная вода открывается. От злодея же убегает, прячется глубоко".

Провидцы из народа, из провинции стали излюбленными персонажами у писателя. В них звучит наивная и глубокая народная мудрость, истина, открывшаяся и выраженная по наитию. И это придаёт немаловажный элемент художественности лучшим страницам его книг.

Даже информационные блоки у А.Проханова насыщаются художественной сочностью слова, а идеологемы обретают полнокровность, насыщаются жизненной силой.

И нет ни единого повода уличить автора в схематизме – то ли концептуальном, то ли сюжетном. Кстати, отдельными критиками такие попытки делались, к примеру, в отношении "Крейсеровой сонаты" или того же "Господина Гексогена". Не знаю почему, но и там и здесь мне по нраву, по душе пришёлся повествовательный порыв; сюжетные линии возникают естественно, спонтанно, ненатужно, герои вырисовываются, как из воздуха, легко и непринуждённо. А ведь речь идёт о сложнейших социально-политических и психологических коллизиях.