Всем командовал Кабан Гаррис — парень немногим ниже Холла, а в плечах, пожалуй, пошире. Судя по изобретательности в отношении всяких пакостей он, похоже, где-то учился; волосы у него, помнится, были темные. Когда Холл свесился с нар взглянуть, в чем дело, беднягу Кантора уже поставили на четвереньки, и вся Гаррисова компания выстроилась вокруг. Неизвестно, что они там затевали, и никто теперь не узнает, потому что как раз в этот момент Холл соскочил с койки и отправился завоевывать место на иерархической лестнице блока.

Войдя в круг. Холл сказал:

— Отпустите его. Это мой друг.

Кабан на секунду растерялся. Он видал всякие виды, но после сегодняшних занятий все в красках представляли себе ощущения человека, которого Джози хватил своей ручищей; будь другая ситуация, Гаррис бы уступил, но здесь решался вопрос политический. Если появится кто-то, кто будет указывать, что Кабану можно делать, а что нет, все лидерство летит к черту. Кабан радостно оскалился. Холл тоже улыбался ему, как родному. Их было десять против одного, это вдохновляло, все стояли возле Кантора, как возле жертвенного тельца.

Гаррис зачаровывающе глядел на Холла, и Холл отлично знал, чего тот ждет, он и сам этого ждал. Сейчас к нему сзади, тоже на четвереньках, беззвучно подкатывается один из гаррисовских шакалов. Холл даже знал, кто именно — маленький, с белыми усиками, — с тем, чтобы в решительный момент толкнуть Холла под коленки, чтобы он полетел через него вверх ногами, а уж тут Кабан себя покажет.

Подождав мгновенье, пока он поудобнее устроится, Холл прикинул, где у этого белоусика голова и, согласно методе, выбросив вперед обе руки, ударил ногой что было силы назад. Вышло удачно, раздался показательный хлопок, под пяткой хрустнуло и провалилось; не теряя ни секунды, для закрепления успеха он подпрыгнул, задрав носки сапог, и тут ему повезло меньше, белоусик, оказывается, повалился на бок, и Холл, приземлившись, вместо положенного плеча сломал ему ключицу и несколько ребер, да и сам чуть не упал. Это и спасло Кабана — когда тот бросился. Холл не успел принять стойку и доверить жизнь Гарриса Богу и кентосам — пришлось просто хлестнуть его по виску в манере «рука-бич», когда он проносился мимо.

Холл тотчас же развернулся, ожидая, что тут-то все и начнется, но ничего не началось, а напротив, все закончилось. Политические дебаты завершились, сумасшедших больше не нашлось, Гаррис с головой на плече лежал поперек кровати у стены, остановившей его неудержимый бросок, ноги Кабана коленопреклоненно стояли на полу, пальцы рук скрючены, в прорези полузакрытых глаз матово светились белки. Парень с белыми усиками по-прежнему лежал на полу, из ноздрей, ушей и рта у него сочилась кровь, оловянные остановившиеся глаза сулили Джози поутру карцер. Единственный, кого события не коснулись, Кантор, продолжал уныло стоять на четырех точках, глядя в пол и ожидая решения своей участи. Холл легонько постучал его вибрамой по заду — вставай, комедия окончена.

Потом было расследование, и Холл закономерно предполагал, что Мак-Говерн, по милому обыкновению, подвесит его за руки возле здешней иконы — леонардовской фигуры человека, вписанной в круг и квадрат, на которую были нанесены жизненно важные органы и болевые точки, — и прикажет превратить его в отбивную, но лейтенант, как ни странно, громов и молний не метал, а наоборот, лишь усмехнулся, причем усмешка его вышла одобрительной, после чего упрятал Джози в карцер всего на сутки и с едой.

Из карцера его извлекли в воскресенье, когда слушателей школы повезли в Монтерей, в церковь, точнее сказать, развезли по церквям — инструктор был обязан верить хоть в какого-то, но Бога, это соблюдалось неукоснительно. Холл, поколебавшись в выборе авторитета, остановился на католическом варианте — здесь решающей оказалась его любовь к органной музыке. Кантор верил всерьез, и тогда в церкви они впервые поговорили. Пахло свечами, витражи лили разноцветный свет, на стенах почему-то висели знамена — судя по крестам, каких-то скандинавских стран.

— Я вас узнал, доктор Холл, — шепотом сказал Кантор. — Я помню вас по Лейдену. Вы рассказывали нам о Брейгеле и Терлейке.

Он говорил по-французски, и Холл, расслышав знакомый акцент, спросил:

— Ты из Тулузы?

— Да. А как вы догадались?

— Догадался.

— Доктор Холл, я должен вам сказать — я безусловно благодарен вам, но одобрить вашего поступка не могу и прошу вас больше так не делать. Мы не можем становиться на уровень этих людей, нам потом будет стыдно об этом вспомнить.

Холл улыбнулся. Сегодняшняя горькая ирония уже тогда проникла в его натуру.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Я вижу, ты идеалист.

А ты конформист, сказала бы Анна. Конформист, если не что-то похуже, уж слишком большую радость ты испытываешь от выполненного долга, и слишком уж тебе безразлично, перед кем этот долг. Постарайся припомнить, что стало с тем пареньком с пшеничными усами?

У тебя испортился характер с тех пор, как ты умерла, подумал Холл. Да, белоусик этот умер. Сразу же. Я ломал ребра уже трупу. Да, я хотел вернуться. А чтобы вернуться, надо было выжить и выполнять их законы.

Что ж, ты выполнял законы хорошо, даже очень. Мак-Говерн дал тебе блестящую характеристику, и ты оправдал доверие, и там у себя, в ниндомском гарнизоне, ты точно так же воспитывал своих подчиненных, пуская в ход весь арсенал макговерновских издевательств, и совершенно с его интонацией кричал «пресс!», когда прыгал по их животам с тремя автоматами на плечах. Даже Кантора не щадил.

И правильно делал, что не щадил. По крайней мере, целы остались.

Как бы то ни было, именно там, в бараке Форт-Брэгга ты убил своего первого человека на Территории, да и первого человека вообще, а вовсе не на Водоразделе, когда Хорст Фридрих повел вас против переселенцев.

От Нитры до Варны вела прекрасно оборудованная трасса, и Холл, включив компьютер, бросил руль и опустил спинку сидения. Оранжевые цифры сообщали время, температуру, давление и расстояние; Холл перемотал пленку и поставил утренний блюз сначала.

Было дело. На Водоразделе зевнула разведка — в лесной войне случается: подкрадываешься, подкрадываешься к противнику и вдруг сталкиваешься нос к носу, без команды стрельба пошла с места в карьер. Но до этого много воды утекло — выбрасывали на лес и на болото, были гаррисовские реванши, техника выживания на местности, организовали даже дарханский плен и чуть не сожгли на костре, словно Орлеанскую деву, потом присяга, Мак-Говерн дал рекомендацию и Холла взяли в группу знаменитого Хорста Фридриха, а группе был приказ на Водораздел.

В чем заключалась война? Шел и стрелял. Шел по качающемуся ковру болота, шел над бездонной топью, перепрыгивая с одного полузатопленного ствола на другой, шел по проклятому кочкарнику, где между осоковых бугров только и можно, что поставить ногу, и через пятьдесят метров начинаешь клясть день и час рождения; перед глазами вверх-вниз ныряет ранец впереди идущего, над головой — столб разнообразия из гнуса, мошки, комарья и слепней, под ногами — малярия и энцефалит.

Диспозиция простая — переселенцы не промахиваются. Ни женщины, ни дети. Шли вокруг Ахала, и спустя какое-то время стало казаться, что ничего, кроме этого Ахала, в жизни нет и не было; перебросили в Олочу, и снова все до нее и кроме нее перестало существовать. Затем еще что-то и еще что-то, и, наконец, впереди поднялись хребты Водораздела с их тупо срезанными вершинами.

Нигде и никогда Холл не встречал таких одуряюще-беспредельных просторов, как на Территории, запросто уничтожающих такое понятие, как время. Спеши или не спеши, день, час или неделя — разницы никакой. Под полозьями вертолета одна долина сменяет другую, за чашей котловины открывается следующая чаша, сосны и пихты неровными лестницами лезут вверх меж серо-зеленых песчаных осыпей, очередное плато проваливается назад, и вновь открывается равнина с ручьями и реками, и нет ей конца.