Автор спрашивал, как кромвелевский режим сказывается на деятелях культуры Стимфала, и сам же отвечал, что двояко. Есть противники существующих тенденций, подвергающиеся — тут следовала ссылка, которую Холл не совсем разобрал, что-то о вытеснении в нижележащие слои при репрессиях, об этом, похоже, писали раньше, — а есть конформисты всех родов, и крайнюю степень падения демонстрирует такой печальный феномен, как известный искусствовед с Земли Холл.

В жизни он не думал, что его работы читают на Дархане, но вот, оказывается, читают, и вспоминают даже то, о чем он сам давно позабыл, а дальше так: первый необъяснимый шаг он совершил, возглавив — ого! — гегемонистски-агрессивное (или что-то в этом роде) ведомство Овчинникова. Тут автор свободно лепил разнообразные версии — не понимал ли Холл, шел ли сознательно, уступил ли нажиму и так далее. Зато теперь все ясно. Теперь доктор Холл не отбывает никаких сроков, отстаивая свои убеждения, как это предпочли сделать его коллеги, — нет, с той же легкостью, с какой он пошел на сделку с Овчинниковым, Холл заключил контракт со Стимфальским военным блоком и с оружием в руках защищает интересы кромвелевской деспотии. Он стал профессиональным убийцей, королем «зеленых беретов», славящимся своей изобретательностью и жестокостью. Вот такая гротескная картинка отношений ученого с тоталитарным режимом.

Тут вошел Навашин с радиостанцией, столкнул труп на пол, освобождая себе место, и, увидев Холлову физиономию на развороте, спросил: «Про нас, что ли?» «Про нас», — ответил Холл «И что пишут?» «Что мы сволочи». Тогда Навашин коротко, но емко охарактеризовал умственные способности и некоторые интимные склонности авторов таких сочинений.

Шестьдесят седьмой год. Шоссе номер пятьдесят Монтерей — Парма. Так, одно только название, что шоссе. Ранен, благодарность командования, два месяца в госпитале, орденов не полагается — запись в офицерской книжке и денежная компенсация.

Шестьдесят восьмой год. Сада. Операция «Меконг», ранен, благодарность командования, месяц госпиталя, повышен в звании.

Шестьдесят девятый год. Чонбури. Это совсем дарханский тыл. Было дело. Повышен в звании.

Семидесятый год. Заповедник. Это уже гримаса его военной судьбы, второго такого курьеза не было. Почему-то Заповедник в памяти смешался с Вонсоном — вероятно, потому, что это были самые отвратительные места, где ему пришлось побывать. В Вонсоне к ним подсадили фоторепортера, хотели целую группу, но Холл отвертелся. Впрочем, парень оказался ничего, никуда особенно не совался и даже прислал альбом фотографий с дарственной надписью. Куда этот альбом делся потом? Холл переворачивал страницы и не верил глазам. Оказывается, все это время они воевали в редкостных по красоте местах! Дьявольская сельва, на которую каждый день изливались ушаты ругани, являла собой изумительную гамму зеленых тонов — от нежно-дымчатого до густо-изумрудного; непроходимые топи, без всхлипа засасывающие громадные, как линкоры, «чифтены» и «челленджеры», были коврами восхитительных цветов с оконцами невероятно синей воды; жесткие и острые листья тростника были изысканны по рисунку, среди них летали разноцветные бабочки и стрекозы, а какие закаты, какие восходы — уму непостижимо! Даже ряска, налипшая на танковую броню, смотрелась необычайно живописно. А мы все «грязь» да «мерзость», подумал Холл.

Казус, приведший их в эти красоты, выглядел так. Глостер, директор НИИМС и, следовательно, хозяин значительной части Территории, позвонил своему другу Кромвелю и выразил недовольство тем, что из-за этого нефтяного психоза фронт придвинулся к границам Заповедника, и отдельные банды, несмотря на усилия пограничной стражи, проникают в буферную зону и даже на экспериментальные площадки, нарушая течение биоценологических опытов. Пусть Серебряный Джон играет себе в какие хочет игрушки, но вмешиваться в науку ему права никто не давал, так что будь любезен, дружище, или отодвинь свои развлечения подальше, или выдели специалистов на предмет пресечения.

Кромвель хмыкнул и дал команду председателю Комитета начальников штабов Ромодановскому, тот еще кому-то, и машина завертелась. К Глостеру кого ни попадя не пошлешь, и вот группа Тигра вырвана из пекла, лопасти переменного сечения с лютым воем врезались в воздух, тонны керосина обращены в угарную вонь, и под крылом — нетронутые пакостным антропогеном пейзажи Заповедника.

Встречал группу один из заместителей Глостера, доктор Франциск, специально прилетевший для разрешения этих вопросов. Неизвестно, какое войско чудо-богатырей ожидал увидеть почтенный профессор, но вид кромвелевских посланцев его явно шокировал. Одиннадцать худых, грязных и заросших мужиков в драных балахонах, болтавшихся на них, как на вешалках. Это что же, и есть лучшая разведывательная группа Южного участка? К Франциску подошел их предводитель, такая же разбойничья образина, как и все, и произнес какую-то длинную фразу. Доктор впал в совершенную растерянность, когда понял, что к нему обращаются на древнегреческом; следовало что-то ответить, а он давным-давно все перезабыл. Тогда это чудо, сплюнув едва ли не на ноги Франциску, сменил язык на классическую латынь, вставив вдобавок отрывок из Тацита. Доктор с ужасом подумал, что все это напоминает сцену из Рабле, однако с латынью кое-как совладал и приветствовал гостя. Тот кивнул и уже по-французски сообщил, что все устали, хотят есть и комментариев пока никаких. Через пять минут они все уже спали в отведенном им коттедже, а начальник, перед тем как смежить веки, на обычном английском посоветовал доктору Франциску выяснить вопрос с питанием и снаряжением.

Трое суток они отсыпались, отмывались и отъедались. Холл получил на всех новую форму и кое-что про запас, прослушал всю музыку, нашедшуюся под рукой, и лишь на четвертый день снизошел к тревогам доктора, нервничающего по поводу их безделья и, согласно данным разведки, невыясненного оживления у рубежей зоны. Впервые на Территории Холл увидел настоящую, серьезную карту, прикинул длину границ и оценил юмор положения — кажется, начальство вздумало пошутить. Однако некоторые соображения все же пришли ему на ум, и Холл, ткнув пальцем, сказал — едем сюда.

Когда Франциск полез за ними в катер на воздушной подушке, Холл поинтересовался: «Вы что же, и на операцию с нами пойдете?» «Конечно», — ответил доктор. Холл покачал головой: «Профессор, вы не просто ученый, вы ай да ученый».

Поднимая водяную пыль и разгоняя волны по целым полям кувшинок, они носились по болотам часа четыре, и за это время Холл только один раз полюбопытствовал — что станет с человеком, если его укусит крокодил. Вернувшись, он снова разлегся в шезлонге среди таких же десяти разомлевших фигур, а доктор Франциск топтался перед ним, поправляя очки в золотой оправе.

— Идите, идите, профессор, — сказал Холл, не открывая глаз. — Рыбу ловите и не забывайте приносить мне сводки.

Но на следующий день, к вечеру, Холл ощутил беспокойство. Натянув шорты, он вновь подошел к карте, постоял возле нее и обратился к своим людям так:

— Ребята, сегодня придется помокнуть.

Потом зашел к Франциску:

— Ну, профессор, сегодня выступаем на защиту науки. Вы еще не раздумали идти с нами?

По заповедным просторам текут ручьи и речки, и у этих речек, как ни странно, обычно есть дно, а у окружающих топей часто нет. В такую речушку и загнал своих подчиненных Холл, руководствуясь сам не очень понимая чем, расставил фронтом метрах в семидесяти-восьмидесяти от границы зарослей, и одного человека — помнится, это был чернявый и кудлатый Брассар — посадил выше по течению с пулеметом. Так они и стояли в воде, среди травы, кто повыше, кто пониже, быстро темнело — смена дня и ночи на Территории не так регулярна, как на Земле — Пленка не вращается вокруг своей оси, а лишь циклически колеблется. Доктор Франциск в шлеме и полной десантной экипировке, с автоматом, выглядел вполне убедительно.

— Профессор, вы силиконом намазались? — спросил Холл.