Итак, все же — почему? Подморозило, Холл включил кондиционер, и потом — магнитофон с неизвестным блюзом. Ну что же, он ей не был неприятен как мужчина. Это было понятно с самого начала. Кроме того, ее мать — та, что по каким-то причинам так и не дала Холлу «места в сердце», но относилась к нему с неизменным уважением, — несомненно, оказала значительное влияние на выбор дочери. Затянувшаяся неопределенность положения Анны, ее нарастающая меланхолия не могли не тревожить родительскую душу, а Холл — человек с именем, и при том человек, на которого явно можно положиться.

Холл вытряхнул сигарету из пачки. Вот ведь какие интересные рассуждения. Наверное, все это правда, но было и еще кое-что. Анна, женщина до мозга костей, хотела семейного очага не меньше, чем заеденный тоской Холл. Он чувствовал, что она устала от бесконечно-беспросветного ожидания неведомо чего, от надежды, что прошлое, вернувшись, вдруг оживит ее теперешнее существование.

Не могла она не понимать и того, что далеко не всякий искатель ее руки — а годы идут — будет так же терпеливо, как Холл, сносить неуправляемые перепады ее настроений и метания в поисках места в жизни; возможно, к ней уже неосознанно явилось предчувствие надвигающейся болезни и краткости отпущенного на земле срока.

Да, мало веселого, а ведь он был счастлив в ту пору, и как-никак, но у него образовалась семья. Анна, ничего не скрывая, рассказала ему печальную историю своей любви, и они заключили молчаливый договор: она дарит ему себя, а он, в ответ на это, соглашается не требовать от нее того, чего она никогда не сможет ему дать.

Вероятно, такое условие можно назвать аморальным, но в целом их брак по расчету вполне можно было назвать удачным. Как жену и хозяйку Холл ни в чем не мог упрекнуть Анну, и это порой его глухо бесило, иногда ему казалось — пусть бы лучше скандал, но зато искренний... Тем не менее ситуация не изменилась до самой смерти Анны и даже после — как выяснилось на Валентине, близ местечка Идоставизо. Принесли бы годы в этот союз любовь, которой так ждал в ту пору Холл? Кто знает.

Вот теперь Овчинников. Правда, и здесь, как поглядишь, столько всего темного и зыбкого — а ведь казалось, все делалось так ясно и открыто. Никогда мы всего не знаем.

Итак, случайно или не случайно они сидели рядом на знаменитом банкете союзников, там, в Институте Контакта, по ту сторону Окна; ни тогда, ни теперь Холл не понимал, каким это образом Институт оказался союзником в войне с Криптоном, но пикник из каких-то соображений устроили именно там. После всех речей, в один из перерывов, когда все поднялись размяться и покурить, Овчинников сказал:

— Я давно собирался с вами поговорить, доктор Холл. Мне всегда импонировали люди вашего типа, а теперь обстановка складывается таким образом, что группа интеллигенции, близкая вам по складу, становится особенно остро нам необходимой. Давайте отойдем в сторону.

Они отошли, и Холл, подумав, спросил не об интеллигенции, а об обстановке. Оценив этот маневр, Овчинников усмехнулся и ответил так:

— Самый трудный вопрос, доктор Холл. Война открыла перед нами перспективы, к которым мы, в сущности, не готовы.

Да, надо было тогда сказать что-нибудь вроде: с войной переборщили, а генералы — плохие советчики в вопросах контакта; или просто: да, мол, странно как-то война закончилась — и может быть, по крайней мере, он пошел бы навстречу судьбе с открытыми глазами. Без сомнения, антикромвелевский заговор был уже на полном ходу. Но Холл промолчал — что была ему политика, — и Овчинников, сделав, наверное, в голове молниеносные поправки, продолжил:

— Я имею в виду не тот факт, что мы вышли в приграничные сектора, не проблему Дархана и даже не Изабеллу — кстати, вот наконец решение нашего экстрасенсорного дефицита — но речь не об этом. Речь, дорогой доктор Холл, о том, что Земля поставлена перед необходимостью выхода в Систему, перед необходимостью заявить о себе в масштабе Вселенной. Бог с ней, с критической информационной нормой и прочей кибернетической премудростью, — Овчинников весело махнул рукой, — вы просто взгляните на карту. Мы перерезали каналы входа в Систему сразу в двух местах, это даже если отбросить Дарханский ромб — возле Валентины и между Криптоном и Изабеллой. Кончается эпоха нейтрального зондажа, доктор Холл, к нам скоро пожалуют гости и начнут задавать вопросы, а что мы им ответим?

Они шли по дорожке парка, стояло лето, где-то цокала белка.

— У них, — Овчинников кивнул на зеленый небоскреб Института, — есть вот эта служба Контакта, какая ей цена — черт разберет, но все-таки есть, а у нас в этом плане — конь не валялся, знаете такую поговорку, нет? Мы прекрасно умеем воевать, но заметьте, это у себя же дома, иное, к счастью, не доказано, но вряд ли мы кого-нибудь оттуда, — Овчинников указал на небо, — сумеем потрясти нашими умениями.

Воздух был наполнен лесными ароматами, светило солнце, и Холл, помнится, с удовольствием поддавался гипнозу овчинниковского обаяния.

— Нам сейчас предстоит освоить минимум — научиться внятно рассказывать о себе, кто мы такие и вся ли наша слава в том, что мы сожгли Криптон и камня на камне там не оставили. Нужна новая точка зрения, а для этого нужны новые люди, которые смогли бы посмотреть на вещи иначе, чем смотрели до сих пор. В методике вашего подхода к живописи и к искусству в целом, доктор Холл, мне видится именно та широта взглядов, которая теперь приобретает такое значение; контакт, доктор, это в первую очередь отказ от любой ортодоксальности, контакт — это парадокс, и априорно предполагает парадоксальный стиль мышления. Ага, нас, кажется, зовут. Как вы понимаете, здесь не место для серьезных разговоров, поэтому во вторник я приглашаю вас в Женеву, у меня есть, как мне кажется, довольно интересное предложение. К тому же обещаю очень недурной стол.

— Лучше, чем здесь?

— Лучше, — пообещал Овчинников.

Такие или какие-то похожие слова сказал Холлу в ту встречу всемогущий министр, и Холл не утерпел, хотя и с шутками-прибаутками, но рассказал Анне об этом разговоре и лишь позже, вернувшись домой, он всерьез задумался над тем недвусмысленным предложением, которое ему было сделано.

Тогда он еще жил в своей мастерской, состоявшей из двух комнат, длинного коридора с дубовыми нештукатуреными балками под потолком, стенами из книжных полок и некоей пародией на кухню в конце. Из этой затянувшейся прихожей двери вели в обе комнаты. В первой, большой, было единственное окно во всю стену — наборное, со свинцовыми переплетами; все помещение занимал первозданный хаос физической и химической экспертизы, среди которого, как айсберги, белели чехлы всевозможной фототехники. Посреди, словно остров, возвышался заваленный бумагами письменный стол с двумя телефонами. В комнате поменьше, напоминавшей скважину, с таким же старинным окном — только здесь рама поднималась вертикально и целиком — помещалась спальня. Здесь у Холла была кровать с шотландским пледом, на который он бросал шляпу, музыка трех родов, шкаф с резным карнизом неизвестного назначения, шкура загадочного животного на стене, а на ней — еще один телефонный аппарат в ветхозаветном духе, с никелированными рогами рычага.

Вот в этой-то комнате, устроившись с сигаретой у поднятого, несмотря на холод, окна. Холл терзался, ехать ему в Женеву или нет. Хотя вранье, что там было думать, все было уже внутренне определено, Анна обрадовалась его рассказу и даже поздравила — «Я так счастлива за тебя» — право, можно было и обидеться — будто Овчинников вытащил его бог весь с какого дна. Но Холл не обиделся, а только выстрелил окурком на площадь Академии, с грохотом вернул раму на место и вымолвил, обращаясь к магнитофону:

— Да, был я вольный стрелок.

На Женеву в середине ноября неожиданно пали морозы, и город встретил Холла снегом, инеем и сосульками; впрочем, как и вчера в Бреслау, он не успел сделать и двадцати шагов, как был усажен в представительский «мерседес» размером с железнодорожный вагон и помчался в тепле и комфорте на стоявшую на берегу озера виллу, где находилась резиденция Овчинникова.