Джонни снова засмеялся и провел рукой по влажной шевелюре. Потом, облизав губы, тряхнул головой, и я заметил, что в глазах у него опять появился страх.

— Спорим, он уже рассказывал тебе эту историю, правда? — спросил он.

— У нас не так уж много времени, Джонни. Есть еще что-нибудь, что ты хочешь мне рассказать?

— Да, есть. Ты всегда так хорошо со мной обходился, и я подумал, что, наверное, смогу хоть немного тебе отплатить.

Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба и продолжал:

— За мной скопилось несколько крупных долгов, которые я, видно, отдам уже на том свете. Может, станет чуть легче, если часть отдать сейчас, правда?

— Ты мне ничего не должен.

— Парень, за которым такой хвост всякого разного, задолжал всем и каждому. Так или иначе, слушай. Вчера одна гнида по имени Л. Дж. Поттс с Мэгезин появляется в коридоре с метлой и начинает шаркать ею, все время задевая о мою решетку, и вообще не дает мне спать. Тогда я говорю, что не собираюсь выдавать ему орден лучшей домработницы и пусть он убирается со своей метлой куда подальше, пока я не засунул ее ему в задницу. Так вот эта тварь, у которого есть брат Уэсли Поттс, пытается произвести на меня впечатление. Он спрашивает, с поганой такой ухмылкой, знаю ли я новоорлеанского шпика из отдела убийств по имени Дейв Робишо, потому что ему кажется, вы один из тех, кто вычислили меня. Отвечаю ему — может быть, и знаю, а он, продолжая ухмыляться, говорит — есть хорошие новости от брата Уэсли: этот коп-выскочка сует нос не в свое дело, и если он не прекратит, то Уэсли собирается прищемить ему хвост.

— По-моему, просто треп, и ничего больше.

— Да, похоже, что так, да только вот они с братцем, кажется, связаны с латиносами.

— С колумбийцами?

— В точку. Они распространяются здесь быстрее СПИДа. И могут прикончить любого — ребенка, старика, целую семью, — их ничто не остановит. Помните тот бар на Бейзин-стрит, который сгорел дотла? Латинос, который устроил пожар, стоял у входа с огнеметом за спиной средь бела дня. Поскольку у него было хорошее настроение, он дал минуту на то, чтобы все успели выскочить оттуда, а после этого превратил бар в груду оплавленного пластика. Остерегайся этих паразитов, Седой.

Он прикурил новую сигарету от окурка, который держал в руке. Пот тек с него ручьями, он вытер его с лица рукавом и принюхался к себе. Потом лицо у него посерело, и он уставился прямо перед собой, сжав ладонями бедра.

— Тебе сейчас лучше уйти. Похоже, мне опять нехорошо, — проговорил он.

— Думаю, ты выстоишь, Джонни.

— Перед этим — нет.

Мы пожали друг другу руки. Ладонь у него была гладкой и легкой.

В ту же полночь Джонни Массина был казнен на электрическом стуле.

Вернувшись в свой плавучий дом на озере Понт-шартрен, где дождь барабанил по крыше и плясал на поверхности воды, я вспомнил строчки из песни, которую когда-то слышал от одного чернокожего заключенного в «Анголе»:

Я у деда спрошу, что есть право бедняка.

Тот как даст мне левой: «Теперь знай наверняка».

Интересно, зачем жгут на стуле в полночь, а, дед?

Напряжение больше — люди гасят весь свет.

Моим партнером по работе был Клитус Пёрсел. Наши столы стояли друг против друга в маленькой комнатке в здании бывшей пожарной станции. До нее здесь был хлопковый склад, а еще раньше, до Гражданской войны, в подвале этого дома держали рабов, которых выводили по лестнице наверх, на утоптанную площадку, служившую попеременно то местом аукциона, то ареной для петушиных боев.

У Клитуса лицо было словно дубленая свиная шкура, кроме тех мест, где белели шрамы — один на переносице, другой — через бровь. Второй остался у него еще со времени его детства, проведенного в ирландском квартале, — его ударили железной трубой. Крупный мужчина с волосами песочного цвета и умными зелеными глазами, он без особого успеха боролся с лишним весом, тягая в своем гараже штангу четыре вечера в неделю.

— Ты случайно не знаешь типа по имени Уэсли Поттс? — спросил я у него.

— Господи, еще бы не знать. Я ходил вместе с ним и его братьями в одну школу. Ну и семейка у них была, я скажу. Плесень ползучая, одно слово.

— Джонни Массина сказал, что этот парень грозился выдернуть мне пробку из задницы, чтоб так не раздувался.

— Что за ерунда! Да у этого Поттса ничего нет за душой. Держит салон на Бурбон-стрит, крутит порнофильмы. Я тебя с ним познакомлю после обеда. Получишь большое удовольствие.

— А вот и его дело. Два задержания за наркотики, шесть раз — за непристойные выходки, ни одной отсидки. Одно серьезное нарушение налогового законодательства, доказано.

— Он — ширма для латиносов.

— Вот и Массина так говорит.

— Ну ладно, пойдем пообщаемся с ним после обеда. Заметь, я сказал «после обеда», потому что этот парень — настоящее дерьмо. Кстати, окружной коронер из Катауатче перезванивал тебе и сказал, что они не делали вскрытия той чернокожей девицы.

— Что значит — не делали? — удивился я.

— Он сказал, что не производили вскрытия, потому что шериф этого не требовал. Списали как утопленницу. Что тут еще сказать, Дейв? Мало тебе нераскрытых случаев и без этого округа Катауатче? Люди в этом захолустье играют явно по другим правилам. Ты же знаешь.

Двумя неделями раньше я отправился на пироге порыбачить со спиннингом в протоку Лафурш. Я плыл вдоль полосы кувшинок, что росли у берегов. Сам берег густо порос болотными кипарисами. В золотисто-зеленом утреннем свете, проникавшем сквозь завесу из веток над головой, от всего веяло прохладой и тишиной. Тут и там среди листьев кувшинок виднелись лиловые цветы, пахло деревьями, мхом, влажным зеленым лишайником, растущим на коре деревьев, а в тени все было усеяно малиновыми и желтыми мелкими цветками ялалы, которые еще не успели закрыться. У корней одного кипариса в воде лежал, выставив на поверхность только глаза да чешуйчатую морду, аллигатор, походивший на бурый валун. У другого дерева что-то чернело, и сначала я подумал, что это самка того аллигатора. Но когда борт лодки поравнялся с этим местом и расходящаяся волна вынесла темный бугор к корням кипариса, показались голая нога, кисть руки и вздувшаяся пузырем клетчатая рубашка.

Сложив удочку, я подгреб ближе и тронул веслом тело. Оно перевернулось, и я увидел лицо молодой негритянки с широко открытыми глазами, с губами, застывшими в немой мольбе. На ней была мужская рубашка, завязанная узлом под грудью, обрезанные голубые джинсы, и лишь на секунду показалась лодыжка, на которой был завязан шнурок с монеткой — амулет, приносящий удачу, по поверьям некоторых акадцев[2] и чернокожих, носивших его от gris-gris, то есть от сглаза. Юное лицо мертвой девушки напоминало цветок, преждевременно срезанный со стебля. Я накинул петлю из веревки от якоря ей на лодыжку, бросил якорь на берег возле деревьев и привязал на торчащую ветку свой красный носовой платок. Спустя два часа я наблюдал, как представители окружного участка подняли тело на носилках и понесли к машине скорой помощи, стоявшей в зарослях тростника.

— Минутку, — остановил я их. Приподняв простынку, я еще раз взглянул на то, что заметил, когда полицейские вытащили труп из воды. На внутреннем сгибе левой руки было несколько следов от уколов, а на правой — лишь одна темная точка.

— Может, она сдавала кровь в Общество Красного Креста, — усмехнулся один из копов.

— Ага. Так и есть, — отозвался я.

— Да я просто пошутил, лейтенант.

— Передайте шерифу, что я ему позвоню насчет вскрытия, — попросил я.

— Да, сэр.

Но шерифа все время не было на месте, когда я звонил, и он к тому же никогда не перезванивал. В конце концов я позвонил в отдел убийств того участка и выяснил, что шериф не считает вскрытие мертвой чернокожей девушки важным делом. Ну что ж, посмотрим, подумал я.

Тем временем меня все еще занимал вопрос, почему колумбийцы, если Джонни Массина не врал, интересуются Дейвом Робишо. Я просмотрел свои дела, но не нашел никакой зацепки. У меня и так тут был целый короб несчастий: нарк убил проститутку ледорубом; сбежавший из дома семнадцатилетний подросток, отец которого отказался внести за сына залог, чтобы выпустить его из тюрьмы, был найден на следующее утро повешенным своим чернокожим сокамерником; свидетельницу забил слесарным молотком до смерти человек, против которого она должна была дать показания; беженец из Вьетнама был сброшен с крыши благотворительного приюта; безработный застрелил трех своих малолетних детей, когда те спали в своих кроватках; еще один наркоман был задушен проволокой во время сатанинского ритуала; двое гомосексуалистов сгорели заживо в огне, вспыхнувшем, когда отвергнутый любовник залил бензином лестничный пролет в ночном гей-клубе. Мой ящик Пандоры — ящик стола, битком набитого нераскрытыми делами, точно являл собой модель заблудшего мира, населенного снайперами, вооруженными ножами чернокожими, глупыми магазинными воришками, которые со временем начинают паниковать и убивают благопристойного клерка ради шестидесяти долларов, и самоубийцами, которые напускают в квартиру газа, а в результате все здание взлетает на воздух в клубах черно-оранжевого пламени.