«Не отвечай. Действуй. Сейчас», — подумал я.

— Слышишь меня? Скотина! Твой брат, твоя девчонка — всех вас пора в пластиковые мешки упаковать.

Я заметил, как он скользнул глазами по магазину, беспомощно оглядывая своих подчиненных, которые не принимали участия в случившемся, потом его рука опустилась в ящик стола и появилась вновь, сжимая голубоватый корпус автоматического пистолета. Я бросился вперед, подняв парусиновую сумку над головой, и ударил его по предплечью, пробив ударом боковую стенку ящика. Его пальцы резко распрямились, задрожав от болевого шока, и он, обхватив вспухшую в месте удара руку, прижал ее к груди и отступил от меня. Он ударился задом в деревянное ограждение административной зоны, болты вылетели из креплений, и вся ограда неожиданно с треском свалилась на пол. А Диди развернулся и, обернув голову ко мне, побежал прочь.

Я кинулся за ним вдогонку, забежав за прилавок с закусками, протопал по дощатому настилу и оказался в гуще продавцов и мясников, лица которых в этот момент не смели проявить никакого выражения поддержки. Диди хрипло, с присвистом дышал, огромная грудная клетка часто вздымалась, черные кудри, как змеи, свисали на лицо, в черных глазах пылали ненависть и отчаяние. Он дышал так, будто задыхался от пузырьков воздуха, заполнявших горло. Под рубашкой на уровне груди мелко трясся жир. Он попытался что-то сказать, как-то овладеть ситуацией в последний момент, переключить внимание, как он всегда поступал, чтобы вселить ужас в посланцев своих врагов. Но в ту же секунду рухнул на деревянную тумбу для разделки мяса, раскинув руки в стороны, чтобы удержаться на ней. Тумба была покрыта бурыми пятнами крови и кусочками рубленых цыплят. Живот Диди Джи свесился вниз, как огромный баллон с водой. С лица ручьями тек пот, а рот еще раз открылся в попытке произнести слова, которым не суждено было вырваться.

— Теперь дорожка свободна, Диди, — сказал я, бросив тканую сумку для денег на тумбу мясника. — Подниматься придется самому.

Снаружи послышался вой сирен.

— Скажите полицейским, чтобы вызвали скорую, -сказал один из работников магазина. — У него кровь течет из седалища.

Вечером была сделана операция. Хирурги сообщили, что у Диди Джи в кишках были злокачественные опухоли размером с утиное яйцо. Его резали, удаляли полипы, зашивали и скрепляли швы скобами почти до рассвета. Ему зашили толстую кишку, в боку вставили отводную трубку и питали через капельницу. Потом он стал носить пластиковый пакет, прикрепленный к изнуряемому диетой телу, и потерял за месяц примерно сто пятьдесят фунтов. И ему осталось только слушать психологов, изъяснявшихся терминами, которых он не понимал, учиться стоять, держась за ходунки, просиживать на сеансах групповой терапии с людьми, беседующими о жизни, когда было абсолютно ясно, что они умирают, тупо листать брошюры с описанием отдыха на островах и наблюдать, как его детям становится тошно от запаха, идущего от простыней его постели.

Он поручил вести дела адвокатам, ставил свою подпись на клочках бумаги, значащих теперь, казалось, не больше, чем конфетти, и пытался думать о приближающемся конце, о красных листьях, кружащихся на ветру, о рождественских елках, ромовых кексах, горячем вине с молоком, сахаром и взбитым желтком и о следующей весне, которая обязательно настанет, если только он сможет сохранить в мозгу ее ясные черты.

Где-то внутри, в глубине себя, он сознавал, что его смертельный страх перед водой всегда был просто глупостью. Смерть была грызуном, и она прокладывала себе путь дюйм за дюймом, пожирая его внутренности, пережевывая печень и желудок, отрывая от органов сухожилия, дожидаясь, пока он останется один в темноте. И тогда она, залоснившаяся от обжорства, усядется рядом с его головой, лениво оглядывая его, и, приблизив влажную, как поцелуй, морду к его уху, прошепчет свое обещание.

Следующей ночью я не мог уснуть. Сначала я думал, что это из-за жары, потом решил, что это бессонница, которая мучила меня два-три раза в месяц, оставляя после себя на утро апатию и спутанность мыслей. Потом я понял, что это была просто плата за честолюбие — убийца из Форт-Лодердейла сидел в тюрьме, Диди Джи отбывал наказание похуже любого приговора, а я еще хотел добраться до Уайнбюргера и до генерала. Но я знал, что этот день выиграли они, и принять этот факт мне было не легче, чем проглотить лезвие бритвы.

Я заснул около трех, и мне приснился сон. Шекспир говорил, что мир снов таит всю силу жизни, и я верил ему. Каким-то образом сон позволяет нам увидеть ясно те самые вещи, которые в свете дня покрыты туманом. Я услышал, как со мной опять говорит отец, увидел его большие мускулы, напрягающиеся под фланелевой рубашкой, когда он тащил на амбарном крюке мертвого аллигатора десяти футов длиной. Он проткнул острием специального ножа толстую желтую кожу под шеей и разорвал ее обеими руками, так что надрез превратился в длинную красную линию, пробежавшую от пасти до белого кончика под хвостом.

"Я не видел его, нет, — сказал он. — Потому что я мыслю, как я, а не как он. Этот аллигатор не вылезает на бревно, когда голоден. Он прячется под опавшими листьями, плавающими у дамбы, и дожидается, когда большой жирный енот спустится попить".

Я проснулся на рассвете, нацедил кружку кофейного напитка, согрел молока в маленькой кастрюльке, подсушил несколько ломтиков хлеба на сковороде и позавтракал на палубе, пока небо заливал розовый свет, а чайки кружились и кричали над головой. Я всегда считал себя хорошим полицейским, но меня до сих пор поражало, как я порой не замечал очевидных вещей. Мой отец не умел ни читать, ни писать, но, охотясь или рыбача на болоте, он узнал больше, чем я за годы обучения в колледже и работы в полиции. Интересно, из него вышел бы лучший полицейский, чем я, если не брать во внимание, что он не любил правил, властей и людей, которые вели себя слишком серьезно. Но, может, это был его дар, как мне кажется; он высмеивал в людях серьезность и, как следствие, был не уязвим для них.

В семь тридцать я вышел из дома и вскоре был в здании Окружного суда Джефферсона, который открывался в восемь часов. Я нашел то, что искал, через полчаса. Меня по-настоящему трясло, когда я зашел в телефонную будку в коридоре, облицованном мрамором, и набрал номер начальника Фицпатрика в ФБР.

— Мне известны координаты публичного дома, принадлежащего Ларри Уайнбюргеру, — сказал я.

— Да что вы? — ответил он.

— Именно так.

Он не ответил.

— Это тот, о котором упоминал никарагуанец на пленке, — продолжил я. — Полагаю, вы слушали кассету.

— Да.

— Он находится в округе Джефферсон, недалеко от Баратария-роуд. Я искал его в делах окружной конторы. И вот что меня поразило: почему такому хозяину трущоб, как Уайнбюргер, захотелось купить себе публичный дом? Деньги на недвижимость у него появляются не от богатых клиентов. Такой парень, как Уиплэш, не приобретает в собственность ничего, что не дает высокий и немедленный оборот. Поэтому я проверил дела по аренде в офисе архива гражданских дел. Закон не требует от кого бы то ни было записывать арендованное помещение в свою собственность, но адвокат сделал бы это автоматически, чтобы обезопасить себя.

— Не могли бы вы объяснить мне, почему вам так необходимо поделиться этими сведениями с нами?

— Что?

— Кто дал вам разрешение на этот чудесный звонок? Почему дело человека, возложенное на вас, вы перенаправляете нам для исследования?

— Вы хотите получить информацию или нет?

— Мы вчера днем опечатали это место, а вечером выписали ордер на арест Уайнбюргера. Сегодня утром у него появился бешеный интерес к поиску свидетелей со стороны защиты.

Я почувствовал в полуосвещенной телефонной будке, что кожа на моем лице натянулась, как будто ее кто-то ущипнул. На том конце провода секунду было тихо.

— И что оказалось внутри?

— Это, вообще-то, не ваше дело, лейтенант.