После смерти матери на ферме стало как-то одиноко. Это была маленькая ферма, и он был единственным сыном.

Дорога туда шла по полям между каменными оградами, которые лётом от деребянки и лишайника становились совсем желтыми, в самом конце ее стоял серый квадратный дом. Он прожил в нем всю свою жизнь – почти тридцать пять лет, – но не помнил, чтобы дом когда-нибудь красили. Впрочем, это было несущественно: к ним всё равно никто никогда не заглядывал. Во дворе у каменного коровника росло большое ореховое дерево, вокруг пруда виднелось несколько слив. Осенью ветер сбивал орехи и сливы, и они падали в воду или в высокую некошеную траву и бурый разросшийся щавель. До рынка было около восьми миль. Пока соберешь сливы, очистишь орехи, по грузишь их в багажник старенького «морриса», подсчитаешь, сколько уйдет бензина и времени, и прибавишь плату за комиссию аукционеру и всё прочее – выходило, что возиться не стоило. К тому же он не очень-то умел читать и писать. Печатные буквы он еще мог разобрать, а вот написанные от руки – никак. Всякие расчеты, да и многое другое, приходилось принимать на веру. И всё потому, что он мало ходил в школу. До школы было три мили, и зимой туда трудно было добираться. Летом шла прополка посевов, убирали урожай, и отцу нужна была его помощь.

Потом, когда ему минуло семнадцать, умер отец, и вся его жизнь превратилась в борьбу: нужно было платить налоги, покупать семена и еще откладывать немного денег на покупку машины. В конце концов он приобрел подержанный «моррис», которым до него уже пользовались десять лет. Он весь ушел в работу. Теперь он стал крупным мужчиной с широкими, сильными плечами и мягкими, доверчивыми серыми глазами; размышляя о чем-нибудь, он всегда покусывал губы. Его звали Том Ричардс, и всякий раз, когда ему приходилось расписываться, он немного медлил, прежде чем вывести свое имя.

– Вы будете указывать свое имя в объявлении? – спросила девушка.

– Что указывать?

– Имя. Или, может быть, вы хотите воспользоваться почтовым ящиком?

– Почтовым ящиком?

– Ну да. Вместо имени проставим номер почтового ящика.

– Ящика? – Он стоял озадаченный, покусывая губы и тараща на нее глаза.

– Понимаете, если будет ответ, – объяснила она, – он поступит сюда. Вы его здесь получите, и никто не будет знать, что это вы дали объявление. На вашем месте я бы указала почтовый ящик.

– Ладно, пусть будет ящик.

Она взяла карандаш и, приписав к объявлению несколько слов, взглянула на Тома:

– Хотите прочесть?

– Да., нет… не знаю… – Он положил на конторку большие руки, влажные от пота. – Нет, – сказал он наконец, – прочтите сами. Читайте. Вы писали, вам и читать.

– Пожалуйста. – Девушка стала читать объявление, которое согласилась написать за него, так как ей показалось, что от смущения он не сможет написать его сам: – «Одинокий фермер ищет молодую женщину на место экономки. Тридцать пять лет. Собственная машина. Гарантируется полное сохранение тайны». Так хорошо? Как вам кажется?

– Собственно, мне нужна девушка для работы по дому и в поле.

– Конечно, – согласилась она, – я знаю. Но мне кажется, в объявлении лучше так прямо не писать.

– Не писать? Ну что же, не пишите. Не надо. Раз вы так считаете, – сказал он. – Сколько с меня?

Пересчитав еще раз слова в объявлении, она взглянула на Тома:

– Три шиллинга шесть пенсов. Ваше объявление будут помещать из номера в номер в течение недели.

– Когда мне зайти?

– Попробуйте в субботу.

Облегченно вздохнув, Том вышел из редакции и постоял немного у входа, покусывая губы. Лето только начиналось. Солнце пекло вовсю. Не сегодня-завтра ему понадобится помощь для уборки сена и пшеницы. Ему нужна добросовестная, сильная женщина, красивая женщина, но работящая. Вот в чем трудность. И пока он стоял, стараясь представить себе, какой должна быть эта женщина, и раздумывая, как ему узнать, действительно ли она хорошая работница, он вдруг что-то вспомнил.

Он вернулся в редакцию.

– Мне тут кое-что пришло на ум, – обратился он к девушке. – Фотокарточку бы надо. Мы ничего не написали о карточке.

– Да, – согласилась девушка. – Это можно добавить.

– По-вашему, я хорошо придумал? Так можно?

– Почему же? – сказала девушка. – Мы добавим: «Прошу приложить фотокарточку». И это даже не будет стоить вам лишних денег.

С южной стороны дома на участке в три акра, защищенном от ветра высокими кустами черной смородины, у него была посажена свекла. Кусты смородины были усеяны розовато-лиловыми, розовыми и белыми цветами, и защищенная живой изгородью свекла быстро подымалась. Том начал окучивать ее еще на той неделе, и теперь, двигаясь вдоль рядов и останавливаясь, чтобы выровнять взрыхленную землю или взглянуть на выкорчеванные сорняки, которые под лучами палящего солнца быстро превращались в безжизненную серую массу, он, не переставая, думал об объявлении и о том, что из этого получится.

Он думал, что теперь у него появится помощница, которая будет делать всю работу по дому, готовить еду, а в обед или ранним вечером выйдет помогать ему в поле. Он представлял себе женщину, которая не хуже мужчины сможет окучивать картофель, ворошить сено, копнить пшеницу. Им с матерью всегда было трудно заручиться помощниками и выкроить на это деньги.

Не так давно он взял себе работника, который приезжал во второй половине дня. Звали его Джек Эмет. У Эмета была оптовая молочная лавка в Милтоне – ближайшем от фермы городке; закончив развозить молоко, он приезжал на ферму на своем велосипеде и часов пять, дотемна, помогал Тому. Денег на это почти не шло: Эмет покупал у Тома молоко от четырех черных эрширок и забирал яйца, а потом вычитал из долга за молоко и яйца то, что приходилось ему за работу, из расчета двадцать пять шиллингов в неделю. Трудность заключалась в том, чтобы получить с Эмета остальное. Эрширки давали не бог весть сколько молока, но день на день не приходится, и иногда они доились неплохо, а яйца были всегда, хотя Том в точности не знал, сколько их там было. Эмет постоянно задерживал с уплатой, но что поделаешь, говорил он, если ему тоже не платят, а чертово правительство запрещает то одно, то другое, и приходится прямо из кожи лезть, чтобы не прогореть. Когда, наконец, он расплачивался с опозданием в четыре-пять месяцев, Том был так рад получить деньги на удобрение или семена, что ему уже было не до проверок. И счета Эмета, и его работу, и его рассказы Том принимал на веру.

На этой неделе, когда, окончив доить коров, они с Эметом ранним вечером принимались за свеклу, Том раза два совсем было решился рассказать Эмету об объявлении. Но потом передумал. Иногда ему казалось, что Эмет гипнотизирует его. Каждый день он говорил о скачках, часто и быстро роняя слова, словно капли разогретого свечного сала. Карманы у него всегда были набиты газетными вырезками, в которых говорилось о лошадиных статях, призах, жокеях и ставках. Иногда он останавливался на меже и, возбужденно размахивая тощими руками, минут пять, а то и десять распространялся о Больших Национальных скачках 1932 года или 1935 года или еще о каких-нибудь скачках. Эмету исполнилось двадцать семь лет, его маленькие темные глазки были похожи на башмачные пуговки, черные волосы начали редеть, а кожа никогда не загорала. И как бы оттого, что он так много говорил и мечтал о лошадях, физиономия у него стала вытянутой и костлявой, а толстые губы в минуты волнения брызгали слюной.

– Ну почему бы тебе не поиграть чуток на скачках? – наскакивал он на Тома. – Почему ты не играешь? Да разве ты сообразишь при твоей неповоротливости. Уж больно ты неповоротливый. Знаешь, как я это обделываю? Я тебе скажу. Ставлю каждый день, понимаешь, каждый день. Выбираю лошадь и ставлю. А когда выигрываю, двадцать процентов с выигрыша снова пускаю в игру. Понял? С любого выигрыша. Выиграешь фунт, ставишь четыре шиллинга, понял? Понял, где тут собака зарыта? Понял? Вкладываешь в игру, а потом уже не трогаешь этих денег, ни-ни. А их становится всё больше. Двадцать процентов, еще двадцать процентов, и всё время по двадцать процентов. Так что, как бы ни получилось, ты всегда остаешься в выигрыше, понял? Двойная выгода, понял, Том, понял, что я говорю? Всегда остаешься в выигрыше.