– Нет, девочка, – ответила ей мать, чуть не заплакав.

– Я не слышала, чтобы вернулся Жан.

– Да, ведь правда, – равнодушно сказала женщина, всецело поглощенная мыслью о дочери.

И в самом деле, почему надо беспокоиться о Бобино, ведь он мужчина! А Жермена – восемнадцатилетняя девушка и такая красивая… Идет так поздно и так издалека по Парижу, полному опасных ночных прохожих.

У мадам Роллен оставалась последняя надежда, что Жермену до утра задержали на работе. Есть у нее совесть, у мадам Лион, так изводить молоденьких трудолюбивых бедняжек? И несчастная мать дала себе слово запретить Жермене сверхурочные часы.

Решив пойти рано утром в мастерскую, мадам Роллен легла, но заснуть не смогла ни на минуту. В половине седьмого встала и, как всегда, постучала Бобино, чтобы разбудить, однако против обыкновения молодого человека не оказалось дома. Она очень удивилась. Поцеловала девочек и сказала:

– Больше не могу ждать… Побегу к мадам Лион. Если Жермена придет раньше меня, скажите, что я скоро вернусь.

Берта и Мария сделали все необходимое по хозяйству и с тяжелым сердцем сели за работу.

Пробило десять, потом одиннадцать, наконец, полдень. Скромный завтрак семьи остыл. Девушки даже не решались говорить между собой, боясь разрыдаться.

Раздался звонок в дверь.

– Это они! – Берта бросилась открывать.

Но вошла консьержка спросить плату за квартиру. Берта достала семьдесят франков мелкой монетой, дала их ей и вежливо сказала:

– Мадам Жозеф, напрасно вы трудились подниматься за ними, я бы принесла чуть позже.

Консьержку, разумеется, распирало желание поговорить, но Берта учтиво проводила ее до дверей.

И снова они сидели в тяжелом ожидании, когда в дверь опять постучали, появился мужчина в черной форменной одежде с золотыми пуговицами, на околыше фуражки сияли буквы: О. и Б., что означало, – и это знали все парижане, – «Общественная благотворительность».

Пришелец поклонился с печальным и смущенным видом, отказался присесть и нерешительно спросил:

– Я не ошибся?.. Мадам Роллен… Это здесь?

– Да, месье. Что вам угодно?

– Я – служащий «Общественной благотворительности», Послан по поручению директора госпиталя Ларибуазьер.

– Госпиталя Ларибуазьер… – в недоумении и страхе повторила Берта.

– Да, мои девочки, – сказал незнакомец, испытывая искреннее сострадание. – Я должен вам… Будьте мужественны, милые… Известие тяжелое.

– Сестра!.. Жермена!.. – вскричали в один голос обе. – Поскорее, что с ней?!

– Весть не о сестре, – сказал служащий, он уже догадывался о цепочке несчастий, – а о вашей маме.

– Мама! – Берта пошатнулась.

– Мужайтесь, дети мои, – повторил служащий, поддерживая Берту. – Маму сбила лошадь. Директор госпиталя послал меня сообщить об этом несчастье и разрешит вам повидаться с ней.

– Но она не умрет?! Мама!.. Нет, это невозможно… Она не умрет! Скажите, ведь она ранена не серьезно?..

Человек сказал просто:

– Едем скорее!

В ателье мадам Роллен заставили долго ждать, наконец вышла старшая мастерица мадемуазель Артемиз. Она показалась в дверях, словно министр, одолеваемый просителями.

– Здравствуйте, мадам, – сказала девица обычным неприятным голосом. – Что случилось? В чем дело?

– Мадемуазель, моя дочь не вернулась домой… Я подумала, ее задержали здесь… Я пришла…

– Жермена ушла в час ночи, – прервала ее Артемиз. – Я ей дала два франка на извозчика.

– Ушла! В час ночи, – проговорила совершенно ошеломленная женщина. – Вы точно уверены?

– Да за кого вы меня принимаете? – ответила первая мастерица и зло добавила: – Она, наверное, кого-нибудь встретила по дороге… Этого давно следовало ожидать, такая хорошенькая девушка. Не беспокойтесь, найдется.

– Вы лжете! – возмущенно воскликнула мадам Роллен. – Моя дочь не такая, и, если она не вернулась домой, значит, произошло несчастье.

– Я лгу! – чуть ли не взвизгнула первая мастерица. – Сделайте милость уйти отсюда, и поскорее. Больше ноги Жермены не будет в нашем ателье, к тому же она наверняка нашла работу, которая лучше оплачивается.

Вдова, вся в слезах, вышла. У вокзала Сен-Лазар она не успела посторониться от тяжелого фургона, ее сшибло грудью лошади. Возчик не мог остановить тройку, и упавшей переехало колесами ноги, раздробив бедренные кости. Несчастная только и кричала:

– Мои дети! Мои бедные дети!

Ее тут же отвезли на «скорой помощи» в госпиталь Ларибуазьер, находящийся поблизости, сразу положили на стол. Обе ноги пришлось отнять. Операция прошла благополучно, но доктор считал положение пострадавшей безнадежным. Больную поместили в одноместной палате. Она тяжело страдала, чувствуя, что умирает, и только просила, чтобы ей дали попрощаться с детьми.

Директор госпиталя, уважая последнее желание умирающей, послал на улицу Поше служащего «Общественной благотворительности».

Спустя два часа вдова Роллен скончалась, призывая надрывающим душу криком Жермену и глядя с невыразимым страданием и любовью на двух сироток, оставшихся без всякой опоры в жизни и без средств к существованию.

Жермена медленно очнулась с чувством разбитости во всем теле и сильнейшей головной болью.

Она смутно припоминала, как вышла из ателье, как ее преследовали, как грубо схватили и похитили…

Потом ей неотчетливо представилось: при каждом ударе сердца в ушах отдавался колесный стук: чьи-то сильные руки держали ее в неподвижности, а рот заткнули так, что она едва могла дышать. Постепенно тарахтенье экипажа затихло, а может быть, девушка перестала слышать, потому что ей вдруг показалось, что она задохнулась. Бедняжка почувствовала, будто умирает…

Эти обрывки пронеслись в памяти мгновенно, и теперь она видела себя в постели обнаженною и с распущенными волосами. Комната заполнена ярким светом, и почти рядом, на низком диване, сидел мужчина и смотрел на нее с восхищением и страстью, но вместе с тем с явной насмешливостью и сытым чувством удовлетворенности. Мужчина был хорошо и тщательно одет, ростом, вероятно, выше среднего, широкий в плечах, с красивыми тонкими руками. Лоб блестел едва приметной залысиной, под густыми бровями светились серые глаза, лицо украшал горбатый нос, похожий на клюв хищной птицы, мелкие острые зубы, расставленные чуть редковато, были приоткрыты в полуулыбке. Физиономию, в общем, следовало охарактеризовать как выразительную и подвижную. Мужчине перевалило за сорок, хотя на смуглом лице почти не встречались морщины и седина едва пробивалась в густой короткой бородке. Крепкая худощавая фигура словно излучала незаурядную физическую силу.

Придя окончательно в себя и тщательно разглядев его, Жермена с гневом воскликнула:

– Граф де Мондье… Подлец!

Граф, видимо, ожидал бурных слез, попреков, угроз, а быть может, просьб – словом, всего, чего можно услышать от девицы, лишенной невинности. Ему не впервой, он держал себя спокойно: расчесывал густую бородку перламутровой гребеночкой и приготовлял банальные утешения, какие обычно говорят в подобных обстоятельствах.

Но эта девчонка оказалась забавной штучкой. Как была, голышом, она встала и подошла к графу. В замешательстве он поднялся с дивана.

«Преступник, похитивший мою честь! Опозоривший меня на всю жизнь!» – примерно это ожидал услышать он и приготовился ответить нечто вроде: «Ну что же! Пусть так. Но я люблю вас, люблю так, что готов на преступление! Люблю так, как вас еще никто не любил и никогда не полюбит! Безумная страсть уже сама по себе извиняет мой поступок»

Но его жертва сказала тихо и почти спокойно:

– Я не из того дерева, из какого делают мучениц [6], и я отомщу. Берегитесь, граф Мондье!

– Бейте меня! Презирайте! – неожиданно для себя заговорил он. – Но выслушайте!

Все еще стоя лицом к нему – прекрасная грудь, великолепно сформированный живот, ослепительно золотистый треугольник ниже, – она поглядела с презрением, повернулась, спокойно пошла туда, где осталась одежда.