– Жермена! Не говорите так! Моя дорогая, благородная мученица! – в волнении воскликнул Мишель. – Прощают только виновным, а вы – жертва!

– Пусть так!.. Но ведь вы даже не хотите помнить о моем позоре, и я всю жизнь останусь благодарной за такое великодушное забвение. Хотя я вас и полюбила с первого взгляда и любовь поразила меня, я скрывала ее до того дня, когда вы стали таким же бедняком. Не случись беды с вами, я бы никогда не сказала…

– Значит, я разорен, Жермена? – спросил князь, чуть улыбнувшись и в то же время поморщившись от боли.

– Разве вы этого не знаете?

– Честное слово! Не знаю. Последнее время у меня что-то неладно с головой. Это началось с тех пор… с тех пор… помогите вспомнить, но сейчас у меня голова совершенно ясная.

«Боже мой! Он ничего не помнит, – подумала Жермена. – Но моя любовь излечит его… клянусь!»

Князь вновь заговорил, стараясь делать вид, что совершенно спокойно к этому относится:

– Да, я разорен… я буду работать. У меня здоровенные плечи и спина, что же, они мне послужат как носильщику.

Молодой человек немного повеселел. Признание Жермены в любви его преобразило.

Мишелю вспомнилось то совсем недавнее время, когда он с такой страстью любил эту прелестную женщину, ему сейчас захотелось говорить о любви. Растроганный, он открыл объятия и промолвил с ласковой насмешкой:

– Выходит, мы оба без копейки… Так будем работать изо всех сил и любить друг друга от всего сердца.

– О, да! И какую чудную жизнь я вам устрою! Ведь вы всегда будете меня любить, как прежде? – спросила Жермена, отдавая ему душу в первом поцелуе, при одной мысли о котором она прежде замирала.

Но вот лицо раненого помрачнело, взгляд стал рассеянным, отсутствующим, каким был после похищения. Улыбка исчезла, руки бессильно упали на постель.

И Жермена вновь увидела лишенного воли и ясного сознания человека, лишь на краткие минуты оживленного ее любовью. Перемена произошла мгновенно, на глазах у несчастной девушки, и так больно поразила ее, что она почувствовала, как сама вот-вот сойдет с ума или оборвет жизнь, в один миг опять ставшую для нее ненавистной.

А Мишель, только что заверявший: «Мы будем любить друг друга от всего сердца», вдруг заговорил таким тоном, словно был не волен в словах и поступках:

– Умоляю тебя… Жермена… Мой друг… сестра… не говори со мной так… Вы знаете, что это невозможно… Мы оба грезили… Ведь это сон… Я грезил, что люблю тебя… Вы сами были в заблуждении… Ваши слова… Вы только что сказали… Я больше не буду о них вспоминать… потому что супруг, вам предназначенный, не я… Вы хорошо это знаете… Это другой… Он вас любит… Граф Мондье!

Произнося это имя, Мишель был как сам не свой, и Жермена даже не возмутилась, зная, что его рассудком владеет чья-то злая воля, жестокая, неумолимая, таинственная.

И ей вновь захотелось жить, чтобы разгадать и победить врага, вернуть любовь князя, вырвать его душу из страшного плена.

Она смотрела долгим нежным взглядом, когда он, совершенно обессилевший, заснул. Девушка думала: «Мишель… Мой Мишель… Несмотря на жестокие слова, которые ты произнес в припадке безумия, я знаю, что ты меня любишь как прежде. Такая любовь не может кончиться, потому что, как и моя, она бессмертна и бесконечна… И я спасу тебя, как ты спас меня!»

С этого времени Жермена твердо решила не придавать значения словам Мишеля; здравым природным умом она поняла, что любимый тяжко болен и, следовательно, к нему надо относиться как к больному. Без колебания, без страха перед тем, сколько огорчений и трудных дней ей придется пережить, она готовилась жертвовать собой и ждала с нетерпением, когда можно будет начать действовать.

Прежде всего следовало уехать из Италии. Путешествие, обещавшее столько приятного и полезного, теперь уже невозможно, да и не имело никакого смысла продолжать. Жермена и Бобино постоянно чувствовали, что вокруг них действуют тайные враждебные силы. Кроме того, совершенно не оставалось денег, и оба не знали, как выйти из затруднительного положения.

Дело еще более осложнялось из-за безумия князя. Не оставалось сомнения в том, что он разорен преступниками, которые воспользовались его ненормальным душевным состоянием.

Бобино, Жермену и ее сестер сам факт финансового краха мало тревожил, их волновало унизительное положение, в какое все они в данный момент попали.

Конечно, по закону никто не мог бы возложить на них четверых ответственность за долги князя Березова: они всюду фигурировали только как его приглашенные, так сказать, его свита.

Но им, разумеется, и в голову не приходило не считать себя в ответе, и поэтому Бобино твердо заявил хозяину:

– Мы все оплатим.

Однако при этом он никак не мог придумать, откуда же взять денег, пока Жермена с ее здравым смыслом не надоумила, сказав:

– Друг мой, когда разоряется такой богатый человек, как князь Березов, от его имущества и драгоценностей всегда что-нибудь да остается. Он не мог сразу потерять все до нитки. Их консул, может быть, даст какую-то сумму соотечественнику, попавшему в неприятное положение, с тем чтобы потом возместить ее из России, либо за счет обломков его состояния, либо просто от царского правительства, которое не захочет оставить в нищете носителя исторической фамилии [82].

– Вы правы, Жермена! – сказал Бобино. – Я бы никогда не догадался так поступить.

Не пролетело и пяти минут после того, как он ушел, и в гостинице поднялся шум вроде того, что был, когда князь Березов вернулся из плена. Хлопали двери, раздавались возгласы и быстрые шаги по коридору. Жермена услышала совсем близко от входа в их переднюю кто-то из служителей произнес:

– Месье де Шамбое… Право… Это точно он… Какой бледный!.. Подумать только… Почти месяц о нем ничего не было известно. Уже думали, его нет в живых!

Раздался звонок в их дверь, слуга доложил:

– Месье де Шамбое!

Молодой прохвост, действительно несколько побледневший, а может быть подгримированный, вошел с извинением за непрошеное вторжение, но, добавил он, дошли слухи о покушении князя на свою жизнь, и, крайне обеспокоенный, он, Шамбое, позволил себе…

Разумеется, поступок вполне соответствовал правилам вежливости и доказывал хорошее отношение к Березову, и все-таки Жермена снова почувствовала недоверие к человеку, так странно исчезнувшему в момент, когда на них напали по дороге из монастыря Камальдолей.

После нескольких приличествующих случаю фраз, слишком коротких, чтобы они придали проходимцу Бамбошу соответствие облику месье де Шамбое, мнимый аристократ осведомился о самочувствии раненого.

– Он себя достаточно хорошо чувствует, месье. Рана совсем не опасна, – ответила Жермена, мельком взглянув на незваного визитера.

Шамбое, сиречь Бамбош, все-таки не вполне усвоил умение владеть собой. Он не сумел скрыть некоторого волнения и разочарования.

Жермена заметила это и еще раз интуитивно поняла: перед ней – враг.

Бамбош тут же взял себя в руки и начал говорить много, как человек, осознавший, что совершил неловкий поступок.

– О! Мой дорогой друг! Я так рад, что все обошлось. Я спешил, чтобы помочь ему… Правда, я в стесненных обстоятельствах, бандиты меня порядком обобрали, но все-таки я от чистого сердца хочу предложить взаймы что могу.

– Почему вы думаете, что князь остался без денег? – холодно спросила Жермена. – Вы лучше меня знаете, в каком состоянии его дела?

Бамбош, опешив от пристального надменного взгляда, какого никогда прежде не видел, несколько растерялся, но тут же решил действовать смело и перевел разговор на другое.

– Я представлен князю недавно, но если бы вы знали, мадемуазель, как он мне по душе! Он с ходу покоряет человека воспитанностью, умом, великодушием! Мне бы так хотелось его повидать! Хоть минутку!

– Это невозможно, месье, – холодно остановила его Жермена.

– Прошу вас! На одну только минуточку!

– Не настаивайте, месье. Ему нужен полный покой, ни вам и никому другому нельзя заходить еще по меньшей мере неделю.