Стык этого круга представлялся почему-то в виде короткой вспышки сознания, озаренного картинами, прошедшей жизни, вслед за которой наступает миг смерти.

Зависнув беспомощной медузой, он все глубже погружался в воду, задыхаясь, но еще не теряя сознания.

– Идиот! – обругал он сам себя. – Тебе захотелось одиночества. А не ты ли строго-настрого предупреждал весь экипаж не ходить в бассейн поодиночке? Какую память ты оставишь о себе? Бессмертный капитан Джеймс Т. Кирк утонул в луже воде на своем корабле? Хороша память! А ведь тебе предлагалась помощь: частица «Единства» не тонула бы в одиночестве. Но как позвать на помощь? Какой сигнал подают «новые люди», попадая в беду?

Это было последней мыслью его гаснущего сознания. Смирившийся с неизбежностью происходящего, он погружался во мрак беспомощный, бездыханный. И уже подсознанием осознавал или осязал, как чья-то мощная рука схватила его за волосы, потянула вверх, а затем короткими рывками добуксировала до края бассейна и вытащила из воды.

Еще не придя в себя, Кирк уже готов был поручиться, что на «Энтерпрайзе» один лишь Спок обладал и достаточной силой, и удивительной способностью приходить на помощь в самый последний, в самый нужный момент.

И почувствовав себя в безопасности, он как бы отключил и подсознание, с неизъяснимым блаженством ощущая, как его тело массируют сильные дружеские руки.

Затем кто-то припал к его бездыханному рту, и грудь Кирка содрогнулась от большой порции живительного воздуха, насильно вдутого в легкие. Он задышал и, кажется, стал приходить в себя. Но глаз не открывал.

Он боялся спугнуть этот момент дружеского единства. Стоило ему открыть глаза и увидеть над собой Спока, он не смог бы удержаться, чтобы не сказать, если не откровенную гадость, то хотя бы колкость в его адрес, и бедолаге-вулканцу придется, как всегда, уповать на свою мнимую нечувствительность. С Маккоем в этом отношении, по крайней мере, легче. Он не только с лихвой ответит на всякую колкость, но и, рискуя жизнью ради тебя, преподнесет свой поступок под таким соусом, что отпадет всякая охота благодарить его за добро.

Грудь Кирка задышала в полную силу, тело, растираемое умелыми руками, стало согреваться: вначале запульсировали виски, потом щеки запылали живительным огнем и тепло жизни стало разливаться по всему телу. Прошла боль от судороги, исчезло чувство одиночества и страха перед ним, на смену страху пришло ощущение новизны и самого себя, и всей жизни. Кто-то, неведомый ему, как бы приглашал его взглянуть заново на самого себя и на предстоящую новую жизнь. А жизнь эта была такой сложной и многогранной, что для того, чтобы понять ее, нужен был такой же сложный многогранный разум.

Словно по волшебству Кирку открылись беспредельные горизонты за вновь и вновь открываемыми звездами, красочные пейзажи обжитых городов и весей, знакомых и незнакомых ему.

Но какие бы картины ни появлялись перед удивленным мысленным взором Кирка, все они проецировались на фоне какого-то могущественного разума, который демонстрировал ему свой план переустройства всей Галактики, Он был хитроумно продуман и тщательно разработан, этот план. В его основе лежали выверенные веками предпосылки и гениальные выводы. Ни того, ни другого Кирк понять не мог. И тогда перед ним предстала простейшая модель в виде равнобедренного треугольника.

Три стороны треугольника символизировали три основных качества «Единства»: могущество, целеустремленность и единение, а также план преобразования Галактики: две наклонные прямые представляли собой два могучих разума, объединенных одной целью – разум создателя плана и разум пока еще неизвестного Кирку руководителя, который претворит этот план в жизнь; нижнюю сторону треугольника представлял он, капитан Кирк.

И недосягаемо высоко была для него вершина треугольника, а человеческие слабости мешали ему подняться над самим собой, достичь вершины и соединить свой разум с разумом двух величайших умов Галактики.

Но при помощи «Единства» вершина достигалась легко и просто: тысячи и тысячи рук протягивались к Кирку с обеих наклонных сторон, предлагая свою помощь. И едва он протянет ответно руки, как его мгновенно подхватят и вознесут на вершину тысячи новых друзей, в которых он найдет самого себя, потеряет разве что некоторые, не очень хорошие свойства амебы.

Это было заманчиво, но так легко достижимо, что Кирк каким-то образом переместил взгляд и словно через другую грань увидел самого себя далеко внизу под собой.

Его лицо было бледным, искаженным страданиями, лицо не покорителя вершин, а самого обычного неудачника, нуждающегося в помощи и сострадании.

И кто-то сострадал ему, кто-то пришел на помощь. Чьи-то чуткие сильные пальцы касались его лица и через них в него вливалась жизненная энергия.

Лицо порозовело, на нем появились проблески какой-то мысли. Но чьи пальцы вливают в него жизнь?

Он снова переместил взгляд и увидел человека, вернувшего его к жизни.

Его лицо поразило Кирка своим несоответствием тому, что делали руки. В то время, как пальцы вливали жизнь в тело Кирка, лицо с холодным безразличием анатома внимательно изучало существо Кирка. Его интересовало буквально все: и самочувствие, и глубина сопротивляемости на внешнее воздействие, и выносимая мера одиночества, и наиболее уязвимая черта характера, и самое мучительное ощущение в памяти…

Кирк отпрянул от чужого глаза, попытался отогнать от себя наваждение чужого разума и начал самостоятельно бороться за жизнь, за свое собственное «я». Борьба была долгой, мучительной, но, в конце концов, он окончательно пришел в себя и открыл глаза.

Вместо Спока он увидел склонившегося над ним посла Гейлбрейса.

Очевидно, послу не сиделось взаперти за закрытыми дверями пассажирского отсека и он подобрал ключ к кодовому замку, что не вызывало удивления. Но как он решился снять свою белую посольскую мантию, как решился унизить свое величие, спасая жизнь врагу?

Серые глаза посла пристально смотрели на Кирка, а руки продолжали делать свое дело, массируя мышцы Кирка, который явственно чувствовал что к нему возвращается сила и энергия.

– Благодарю вас, – сказал он, как только почувствовал, что дар речи вернулся к нему.

– Не за что, – ответил посол. – Добро пожаловать. И далеко вы забрели в тот мир?

– Вполне достаточно, чтобы заблудиться в нем и остаться навсегда.

Бессмысленно было кривить душой, бессмысленно было отрицать, что своим спасением он обязан послу, отнюдь не безвозмездно спасшего его. Об этом было противно думать, но деваться некуда – просто признательностью нельзя было отделаться и приходилось оговаривать плату за услугу, которой не было цены.

– Посол, – решил идти напрямую Кирк, – я благодарен вам за спасение и готов выплатить свой долг, но не той ценой, которую вы ждете от меня. Ту цену я выплачиваю другим.

– Кому же? – иронично спросил Гейлбрейс.

– Прежде всего – своим людям, экипажу своего корабля.

– Своим друзьям? Своему другу-вулканцу? – продолжил посол.

– Да, и своему другу-вулканцу, который спасал мне жизнь сотни раз.

Так что ни при каких обстоятельствах я не смогу сделать то, чего вы от меня ждете.

– Хороши друзья, – продолжал свое посол, – которые всегда находятся порознь, запираются друг от друга в разные клетки и сходятся вместе лишь тогда, когда это необходимо по долгу службы, чтобы обменяться служебными мнениями. Капитан, вы предвзято относитесь к моему «Единству», я бы даже сказал, с неприязнью и открытым подозрением. Но неужели вы считаете краткие моменты контакта с «Единством» неприятными моментами?

– Нет.

– А только что пережитое вами соприкосновение с «Единством»?

Кирк на короткое время задумался и ответил:

– Нет. Но и тогда, и сейчас у меня не было выбора.

– Вам придется выбирать, капитан.

– Посол, мне не по нутру, когда меня принуждают силой делать что бы то ни было, не по нутру, когда на меня давят. Возможно, вы сможете силой, вопреки желанию, вовлечь меня в «Единство». Но чтобы добиться этого, вам придется подчинить меня, превратить в амебу. А я не советую делать это.