Но вернёмся к Царскому. Весь день 29-го прошёл здесь в подготовке к бою, который должен был начаться на рассвете 30-го в понедельник. Фронт большевиков проходил по высотам Пулкова. На правом фланге у них было Красное Село; оттуда они могли предпринять обходное движение на Гатчину. По донесениям разведчиков против нас было сосредоточено не менее 12-15 тысяч войск всякого рода оружия. Пулковские высоты были заняты кронштадтскими матросами, как оказалось, прекрасно вышколенными германскими инструкторами. Но мы располагали несколькими сотнями (600—700) казаков, превосходной, но малочисленной артиллерией, одним блиндированным поездом с полком пехоты, подоспевшим из Луги. Немного. Правда, мы имели ещё целые груды телеграмм, извещавшие нас о приближении эшелонов. Около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов. Но ждать и медлить было уже невозможно. Большевистское командование лихорадочно накапливало силы и вот-вот могло перейти в наступление… Ранним утром 30-го октября началось сражение под Пулковым. В общем, оно развивалось для нас благоприятно. Большая часть большевистских войск (СПб. гарнизона) бросали свои позиции, и как только начинался обстрел нашей артиллерии и при малейшем натиске казаков. Но правый фланг большевиков держался крепко. Здесь дрались кронштадтские матросы с германскими инструкторами. В рапорте, поданном мне вечером этого дня генералом Красновым, прямо говорилось, что матросы сражались по всем правилам немецкой тактики и что среди них взяты были в плен люди, не говорившие ни слова по русски или говорившие с немецким акцентом. Бой под Пулковым закончился к вечеру для нас успешно. Но этот успех нельзя было ни использовать (преследованием), ни закрепить благодаря ничтожности наших сил. Генерал Краснов «в полном порядке» отошёл к Гатчине; около 8-ми часов вечера Краснов со штабом и в сопровождении своих утомлённых и возбуждённых полков в'езжал в ворота Гатчинского Дворца.

Вероятно, с точки зрения военной, этот манёвр был вполне об'ясним и резонен. Но в напряжённой, колеблющейся политической обстановке того времени отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца.

Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде, пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта в Царском развернулись пышным цветом. С одной стороны горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка – принято не было. Всюду – в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм– шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы «обрабатывавшие» наших «станичников». Как и раньше «гвоздём» пропаганды было сравнение моего похода с Корниловским. «Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам». Строевые казаки не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону своего начальства всё сумрачнее. А в это время само начальство – от самых верхов Штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения – забыв о своих прямых обязанностях, всё определённее отдались политиканству. Приезжие и местные «непримиримые корниловцы» стали совсем открыто «работать» среди офицерства, сея смуту, разжигая ненависть к Вр. Правительству, требуя расправы со мной. Сам Краснов стал всё решительнее сбрасывать маску своей «лойяльности». Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький «ад'ютант», сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с «предателем Корнилова», то ген. Краснов покрыл «геройский поступок» этого юнца, дав ему возможность немедленно скрыться из-под ареста. Одним словом, в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены… Моё присутствие в отряде почиталось в Штабе вредным для «успеха боя» и т. д. Мешать успеху я отнюдь не желал; отказаться от борьбы с большевиками не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не особенно привлекательно, а главное бесполезно. Так думал я, подводя итоги своего пребывания в Царском Селе в ночь на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием также протолкнуть их к Царскому, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту ещё не слишком поздно. Насколько помню, рано утром 30-го октября я послал записку о своём от'езде в Царское ген. Краснову. Велико было моё удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г. Савинков. Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой от'езд крайне нежелателен, что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и следовательно отразиться на исходе боя; что, наконец, казаки пришли сюда со мной и судьба наша теперь должна быть одинаковой. В ответ я об'яснил г г. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь сейчас совершенно лишний. Если же это не так, заявил я, если мой от'езд может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что казаки со своей стороны до конца останутся вместе с Вр. Правительством. – Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд.

В самой Гатчине, ещё задолго до появления казаков, сведения об «отступлении войск Керенского» распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из СПб. явилась депутация от так наз. «Викжеля» (Всероссийский Исп. Комитет союза ж. – дор. служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой ж. – дор. забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, какой, точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой компании умереннейшего и аккуратнейшего петербургского адвоката Виктора де-Плансона. Это предательство «Викжеля» делало наше положение прямо трагическим, ибо ж. – дор. забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооружённых сил большевиков (уже сосредоточившихся в СПб. с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.

Как бы там не было, но времени больше терять было нельзя. Надо было спешно организовать охрану Гатчины на случай возможного теперь внезапного удара со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Сделать это, однако, было почти невозможно, несмотря на сосредоточение в городе огромного количества офицеров: все они предпочитали проводить время во Дворце, в помещениях Штаба, обсуждая положение, споря, а главное, всё и всех критикуя. Местный комендант совсем растерялся и каждый кругом делал что и как хотел. Когда ген. Краснов пришёл ко мне, я в разговоре сообщил ему об ультиматуме «Викжеля»; предупредил, что эта история ещё будет иметь продолжение и спросил его мнение. По словам генерала выходило, что при настоящих условиях для выигрыша времени лучше, пожалуй, начать переговоры о перемирии; это несколько успокоит казаков, всё с большей насторожённостью посматривающих на своё начальство и даст возможность дождаться подкреплений.

Эти подкрепления, эта пехота сделались для казаков просто какой-то «притчей во языцех». Напрасно им показывали груды телеграмм о продвижении эшелонов, напрасно доказывали, что это продвижение действительно происходит и что ждать остаётся уже недолго. Напрасно. Казаки всё внимательнее прислушивались к речам агитаторов, всё меньше доверяли нашим словам и бумагам, всё более и более проявляли ожесточения и недоверия к офицерству.

В этот же вечер 30-го октября, воспользовавшись новым приездом ко мне моих друзей из СПб., я, на «всякий случай» передал им письмо на имя Авксентьева, которым я вручал Председателю Совета Республики права и обязанности Министра-Председателя и предлагал немедленно пополнить состав Вр. Правительства.