— Пусть едет Селифон с Ольгой Иванной, — предложил Тоги. — Пусть вместе едут. Столько дел в Дудинке, ты поможешь Селифону, Ольга Иванна.

Сероцкого Оля вспоминала редко.

Это была глухая боль, память отгораживалась от нее. А когда он все же приходил на ум, Оля говорила себе: «Это не вернется — нечего копаться в прошлом!» Но Сероцкий напомнил о себе, хотя не присылал писем, — Оля поняла перед Новым годом, что забеременела.

Она опять лежала без сна, глядела сухими глазами в темноту, думала о нем — все о нем. Но думать о нем было напрасно, он не вернется. Нужно было думать о ребенке — быть ему или не быть? А этого Оля не могла. Любовь была живым существом в ней, более живым, чем ребенок, сам он являлся только частью этой охватившей ее всю, как пожар, любви. И Оля кусала себе руки от отчаяния — как смел появиться ребенок, когда ушла в пустоту любовь? Какую жизнь готовит ребенку она, неразумная мать?

Дорога была тяжелой — мороз упал ниже пятидесяти градусов, в кромешной темноте шипел по снегу ветер, временами он обрушивался разъяренной пургой. Только сейчас Оля узнала до конца, что такое полярная зима: олени бесились, поворачивали назад, навстречу ветру — так было теплее, холод не забирался под шерсть. И сама она, в трех своих меховых одеждах, замерзала. От ледяного дыхания января не спасали ни костры, ни полог — только движение, а двигаться все время не было сил. Около Волочанки они сутки отсиживались в снегу — чум поставить не удалось. В эту пургу они потеряли двух оленей. На Пясине их несло по гладкому льду, ни люди, ни олени не могли остановиться, ветер ревел так мощно, что Оля не слышала своего голоса. Она отчаянно цеплялась за нарты, не выпускала из рук вожжи — все спасение было в оленях, потерять их было то же, что расстаться с жизнью. Ее вместе с упряжкой вметнуло в какую-то закрытую лощинку. Тут было тише, она смогла отдышаться. Селифон нашел ее только через сутки, его пронесло дальше. Оля услышала его далекие крики, сама кричала изо всех сил, но пока не столкнулись упряжки, они не увидели один другого. За Селифоном шел. Черие, тот еле передвигал ноги от усталости.

За Пясиной нашлись попутчики, в Дудинку приехали целым аргишем. Оля пришла на квартиру к Ирине Кравченко, та приглашала ее в каждом письме. Ирина жила вдвоем с невысокой девушкой, Верой Турдагиной, — удлиненное лицо, большие блестящие глаза, густые волосы выдавали ее происхождение, она была эвенка, недавно приехала из таежного селения, где окончила с отличием среднюю школу, сейчас училась на фельдшерских курсах. Ирина радостно встретила Олю, а Вера влюбилась в нее с первого взгляда — краснела, когда Оля к ней обращалась, бежала исполнять каждое ее желание, в первую же ночь, ничего не сказав, выстирала и выгладила ее белье. Оле стало совестно от такого усердия, она попросила Ирину намекнуть Вере, что делать этого не надо. Ирина энергично отмахнулась.

— И не подумаю! — отрубила она. — Не смейте отказываться — ясно? Вот еще что вздумали — обижаться!

— Я не обижаюсь! — запротестовала Оля. — Но поймите, Ирина, мне неудобно.

Ирина стояла на своем:

— Глупости — неудобно! Все очень удобно. Я расписывала вас как героя — самая северная в мире девушка. Я ваши письма Вере читала, обещала, что скоро приедете. Нет, нет, Оля, все в полном порядке — Вера хорошая девочка, она правильно ведет себя.

На другой день после приезда Оля отправилась искать Мотю и Павла. Она знала, что Павел работает на базе Норильского комбината и живут они где-то на берегу Енисея. Но весь берег реки за причалами был густо застроен «балками» — хибарками, собранными из случайного строительного материала — бревен, горбыля, ящиков и даже фанеры. Оля растерянно оглядывалась. Балков были сотни, они стояли кучками, растягивались в улицы, подступали к многоэтажным домам городского типа — это был целый своевольный поселок, стихийно возникший возле официального города. Чтоб обойти все домишки, нужно было потратить дня два, такого времени у Оли не было.

Оля в свободный час отправилась на базу промышленного оборудования. В конторе базы ей разъяснили, что у них работает несколько сот человек, но может ли девушка назвать хотя бы фамилию рабочего, которого она разыскивает? Но фамилии Павла Оля не знала, она забыла ее спросить при расставании. Когда Оля, расстроенная, выходила из конторы, ее остановил сторож.

— Знаю я твоего Павла, — сказал он. — Знаю, девушка. Из Игарки приехал, невысокий такой, из фронтовиков? И жена Мотя? Он, конечно. И живет за радиостанцией, хороший такой балок, хозяйственный. А номер балку не то сто три, не то сто тринадцать — сама посмотришь. Здесь Павла своего не ищи, рабочие сейчас в затоне, баржи перегружают.

Оля побежала к радиостанции. Скоро она убедилась, что найти указанный дом совсем не просто. В этом поселке, повисшем на крутом обрыве над рекой, не было ни улиц, ни порядка в номерах. Очевидно, номера присваивались домам в зависимости от времени их возникновения, а не по месту — рядом со сто четвертым находился пятьдесят первый, после девяносто третьего шел семнадцатый. Оля стала высматривать лучшие балки, самые новые и добротные. В стороне от других домишек стояла крепко сбитая избушка с радиоантенной и палисадничком, в котором, однако, ничего не росло. Оля приблизилась к избушке, сердце ее забилось — на дверях масляной краской был выведен номер — 113.

Оля уже подняла руку — постучать, но не постучала. Она вдруг поспешно отошла, чуть не побежала. Ее охватил страх перед свиданием с этими людьми, встречи с которыми она так желала. Она почувствовала, что не смеет видеть ни Мотю, ни Павла.

Оля остановилась на обрыве высокого берега, прислонилась к стенке какого-то домика, глотала молчаливо слезы. Внизу в сером полусвете зимнего полудня простиралась необозримая, окованная льдом река. Где-то у горизонта выступал черноватыми кустарниками остров Кабацкий, дальше, за горизонт, снова тянулись ледяные просторы реки. Все это обширное пространство было полно жизни. Посредине реки возились рыбаки на зимнем подледном лову, ближе к берегу мчались автомашины с грузами, тащились вездеходы, тяжело дышали мощные гусеничные тракторы. Прожекторы с берега оттесняли быстро опускавшуюся полярную тьму, выхватывали из тьмы широкую полосу реки — уже не было видно ни острова, ни рыбаков, только машины и склады.

Тоска грызла Олю, она знала, что больше у нее не найдется решимости возвратиться к домику Павла. Встреча с этими людьми была невозможна. Они начнут расспрашивать ее о Сероцком — что она им скажет? Нет, и они и он — кусок навсегда ушедшего прошлого, оно не возвращается. И хорошо, что не возвращается, — пора его забыть.

Оля отвернулась от реки, торопливо пошла домой. Нужно было отдохнуть перед вечерней сессией. Она устала словно после трудной и долгой работы.

Дудинка, хоть она на девять десятых состояла из деревянных рубленых домов и дощатых балков, была центром обширного округа, — здесь можно было весело пожить. Ирина считала своим долгом скрасить Олино существование, она доставала билеты в кино, на спектакли, на танцы — вечера были еще больше заняты, чем в первый приезд. Дудинка была почти все зимние месяцы отрезана от остальной страны снегами и тайгой, не ходили даже самолеты из-за длительных непогод, но в ней можно было достать свежие продукты, кое-какие фрукты и овощи. Ирина проявила расторопность и в этом, а Оля жадно накинулась на деликатесы. Ирина была не только энергичной, но и проницательной подругой, она очень скоро сообразила, почему из предлагаемых редкостей Оля более всего предпочитает соленые огурцы, хотя виноград на севере встречается ничуть не чаще. Оля не скрытничала, ей все равно должна была понадобиться дружеская помощь. Ирина, узнав подробности, пришла в ужас.

— Негодяй! — возмущенно отозвалась она о Сероцком. — Просто мерзость, а не человек!

Оля сказала с горечью, словно все это хорошо знала:

— Ах, Ирина, все мужчины такие, Анатолий еще лучше других. Он хоть примчался в полярную зиму за тысячи километров, чтоб увидеть меня.