— Чепуха! Все это поправимо, — сказал он энергично. — Я поговорю с капитаном нашего каравана, он вас возьмет без платы — будете работать в дороге. А вы, Оля, сейчас же идите в крайоно, выжимайте из них новые бумажки взамен потерянных. — Он потянул Олю за рукав: — Давайте, времени терять не надо, я пойду с вами. А чемодан оставьте здесь, он не пропадет. Ну, идемте же, чего вы колеблетесь?

Он схватил Олю под руку, помогая ей подняться по скользкому обрыву. Мотя долго глядела им вслед, потом повернулась к реке. Волны, обрушиваясь на пляж, шипели в песке и гальке. Павел снова улегся на земле, положив голову на чемодан.

— Господи, красота какая! — с тоской сказала Мотя. — А страшно — сколько пустой воды!

— Вода как вода — мокрая! — проворчал Павел, поворачиваясь к реке спиной.

Теперь Оля твердо знала, что самая низкая точка ее неудач пройдена, мир менялся к лучшему. Даже природа не хотела оставаться хмурой, тучи разорвались, на западе неистовствовал закат, отбрасывая наступавшую с востока ночь. Сероцкий шел быстро, Оля еле поспевала за ним. Он без умолку говорил, и все было интересно. Он много видел и пережил, был на разных фронтах в самые трудные месяцы войны, а до этого разъезжал по всей стране. Оля, слушая его, поражалась, как может память человека вместить так много фактов и картин.

Она высказала ему свое удивление, он пожал плечами: «Что вы, Оля, типичная профессиональная память, у всех журналистов такая». Она вслушивалась не только в его рассказы, но и в голос — глуховатый, то юношески восторженный, то насмешливый.

Заведующая отделом кадров крайоно встретила Олю, как старую знакомую.

— Я докладывала ваше дело начальству, — сообщила она. — Все в порядке, направление вам выпишем, дадим рейсовые карточки и аванс на дорогу. Я уже боялась, что вы не придете, — так сердито убежали. Нетерпеливая вы, товарищ Журавская, с таким характером вам нелегко придется. Ну, желаю успеха!

Она даже улыбнулась, провожая Олю. А через десять минут Оля сжимала в руке драгоценные хлебные карточки и несколько сотенных бумажек. Все это настолько превосходило самые смелые ее мечты, что ей не верилось, она все щупала в кармане карточки — тут ли они. Сероцкий, дружески улыбаясь, заметил на улице:

— Вот видите, а вы не хотели идти. Поверьте, люди лучше, чем они кажутся на первый взгляд. Куда сейчас пойдем? Как вы отнесетесь к кино?

У единственного попавшегося им кинотеатра была пропасть народу — одни девушки. На кассе висела надпись: «Билеты на все сеансы проданы». Сероцкий бодро сказал:

— Ерунда! Надпись не для нас. Подождите меня тут. Не может быть, чтобы администратор не учел факта моего существования на земле и не оставил пару мест в резерве.

Сероцкий вправду скоро вынес два билета — восьмой ряд, центральные стулья. Оля с удовольствием смотрела старенькую, но веселую комедию «Праздник святого Иоргена». Сероцкий и во время сеанса разговаривал, его остроты были так забавны, что соседи смеялись и никто не шикал. Он к тому же был почти единственным здоровым молодым мужчиной в зале. Оля видела, как девушки смотрели на нее завистливыми глазами. Она чувствовала, что выделяется среди других, это было новое ощущение. Сероцкий, похоже, не замечал, что является объектом пристального внимания. После окончания сеанса он сразу потащил Олю к выходу. На улице он остановился и громко обозвал себя дураком. Ну да, конечно, как он забыл, что Оле нужно немедленно отоварить рейсовые карточки, завтра утром придется уезжать, а хлеб в продажу поступает когда как, чаще вечером, чем утром. Они направились в хлебный магазин. Оля пришла в ужас: очередь тянулась на три дома. В очереди стояли усталые женщины. Было ясно, что раньше полуночи хлеба не получить, если и удастся вообще достать его сегодня. Сероцкий мигнул Оле.

— Давайте ваши карточки, — шепнул он.

Вскоре Сероцкий появился и с торжеством показал Оле три буханки хлеба.

— Ваш недельный паек — до Дудинки хватит. Не беспокойтесь, понесу я. — Он вытащил из кармана обширную, как мешок, нитяную сетку. — Старая привычка — без авоськи не делаю шага. — Пряча в авоську хлеб, он с чувством сказал: — А хороший все же народ — женщины. Еще не было случая, чтоб не вошли в трудное мужское положение. С женщинами не пропадешь.

Оле казалось, что Сероцкий нигде не пропадет. Она чувствовала себя с Сероцким так свободно и легко, словно они были старыми товарищами. Ее прежнее подавленное настроение исчезло бесследно. Она забыла о том, что ее ожидает. Ей было хорошо, впервые за много дней хорошо — все остальное было неважно. Они оживленно болтали, перебивая один другого, часто останавливались на темной улице и, не обращая внимания на молчаливых прохожих, хохотали, как дети. Приятно было и то, что Сероцкий не ухаживал за ней, не прижимал в темноте ее руку. Этого вначале она немного опасалась. Но он не навязывался, ему, похоже, как и ей, было хорошо от их совместного блуждания, он вполне удовлетворялся этим.

У ворот одноэтажного дома, в самом конце главного проспекта, Сероцкий остановился.

— Вот ваш хлеб, Оля. Ждите меня минут пять. И условие: никуда не исчезайте, здесь девушке одной ночью ходить опасно.

Когда он пропал в воротах, ей сразу стало страшно. Кругом была непроглядная тьма, на улице и во дворах шумели тополя, а Оле представилось, что к ней кто-то подбирается. Она снова ощутила себя одинокой и несчастной. Она прижалась к дереву, старалась тише дышать, чтоб не выдать себя звуком. Сероцкий появился не скоро, громко позвал ее. Оля подбежала к нему, мгновенно забыв о всех своих страхах, и сама поразилась облегчению, какое испытала, когда он взял ее за руку.

— Все в порядке! — объявил он. — Ваша судьба устроена. Будете ехать без билета в каюте машинистов. Они чередуются сменами, одна койка всегда свободна. Не смущайтесь, не вы одна так путешествуете. И Павла с Мотей тоже определили — на мою баржу. Придется им, конечно, сотни две отвалить речникам.

— Я вам так признательна, — сказала Оля с глубокой благодарностью. — Это просто счастье, что вы встретились, без вас я бы пропала.

Сероцкий отмахнулся.

— Вздор! Человек вообще нигде не пропадет, это все сказки.

— Нет, пропала бы! — настаивала Оля. — Я лучше себя знаю, я такая глупая. Скажите, а кому мне нужно платить и сколько?

— Уже уплачено — пустяк, сто рублей. Нет, нет, я не возьму. — Отталкивая протянутую ему бумажку, Сероцкий сказал серьезно: — Не обижайте меня, Оля. У меня веские причины не брать — сегодня утром я получил в газете «Красноярский рабочий» пятьсот рублей за внеплановую корреспонденцию. Деньги эти шальные, они все равно не удержатся, так пусть лучше на хорошее дело пойдут. Вот я приеду в вашу авамскую тундру, вы меня накормите, одежду почините, сам я на такие штуки не очень — будем квиты! — И, решительно обрывая ее протесты, он сказал озабоченно: — Одно меня тревожит — где вы ночь проведете? В гостинице, где я живу, мест свободных нет, здесь тоже устроить вас не удалось.

— Это пустяки! — воскликнула Оля. — Отлично переночую на берегу — спят же там люди. Вот только как мне туда пройти?

— Я вас провожу. Енисей такой дядя, что с любого конца города к нему нетрудно добраться.

Уже через полчаса Сероцкий со смехом признался в своей ошибке — до Енисея добраться было очень нелегко. Они долго плутали в каких-то переулочках, натыкались на заборы, полуразвалившиеся домишки, дощатые уборные, пока выбрались на береговой обрыв. Енисей широко поблескивал внизу, от него несло холодом. Оля запахнула пальто, а Сероцкий выругался — нога его провалилась в грязь.

— Вы не находите, что река сверкает, как крышка рояля? — заметил он, с любопытством осматриваясь. — Воображаю, что это за штука при лунном сиянии. Жители Красноярска должны поголовно влюбляться друг в друга — подобная обстановка стимулирует нежные признания и вообще наталкивает на детальное выяснение отношений.

— Вам, вероятно, не раз приходилось выяснять отношения под шум волн? — поинтересовалась Оля — она осмелела от хорошего настроения и дружеской прогулки в темноте.