— Что с тобой, Анечка? — спросила Оля.

— Ой, стыдно, Ольга Ивановна, — шепнула Аня с мучением. — Все на нас смотрят, мы так плохо одеты, ни одного нет, как мы.

Она с отчаянием показала на свою роскошную праздничную малицу — творение искусства, мозаику из меха горностая, пыжика, лисы, цветной кожи и бисера. Действительно, такой одежды ни у кого не было, девушки в городе ходили в простых плащах, легоньких пальто, распахнутых по случаю теплого дня — виднелись их ситцевые, шерстяные и шелковые платья. На Аню засматривались мужчины и женщины, это приводило ее в содрогание, она готова была куда-нибудь убежать.

— Глупенькая, — ответила Оля. — Конечно, в городе по-другому одеваются, но что из этого? Не обращай внимания, пожалуйста.

Она сама начинала чувствовать смущение. Она знала, что город этот больше и красивее Дудинки — подлинная столица центрального Заполярья. Она помнила, как Сероцкий, еще не видя Норильска, восхвалял его. Да и Ирина не раз говорила: «Мы к Норильску относимся, как Вашингтон к Нью-Йорку — командуем им и завидуем ему». Она готовилась встретить то, что увидела, — и нарядные дома, и вывески, и сияющие витрины магазинов, и бурное движение машин. Но ее ошеломила толкотня на улицах — было воскресенье, даже широких тротуаров не хватало для потока прогуливающихся людей. Оле показалось, что она попала на Невский или Крещатик, высокие яркие здания с колоннами усиливали эту иллюзию. Пожалуй, только одно указывало, что город этот раскинулся не в южных краях, а в далеком Заполярье. Посреди мостовых, разделяя их на две стороны, были устроены цветочные клумбы, целая цветочная дорога — вместо цветов на дороге этой покачивался на ветру овес, единственная зелень в городе.

— Куда едем? — спросил Тоги — он шел по барьеру мостовой, с опаской поглядывая то на автобусы, то на толпу, напиравшую на его оленей.

— В горком партии, — ответила Оля. — Там укажут, куда обратиться дальше.

Она спросила, как проехать к горкому, ей ответил десяток голосов, целая куча детишек побежала вперед показывать.

Дел было много — их возили по заводам, водили по городу, достали билеты в кино и театр. Больше всего Оле понравились школы — со спортивными залами, зимними садами, освещенными лампами дневного света. «В Заполярье зелени мало, — сказал ей знакомый, заведующий гороно, — она встречала его в Дудинке. — Приходится весь верхний этаж отдавать под сады — выкручиваемся понемногу». Тоги поразили коровники совхоза — он не мог оторвать глаз от рослых холмогорских быков. Научный сотрудник совхоза, одноглазый и коренастый, проводил их по теплицам, подарил Оле букет цветов, угостил помидорами и клубникой — кусты плодоносили у него круглый год под люминесцентными лампами.

— Отстраиваемся от страшного нашего климата, — сказал он. — Вводим свой по графику: когда пожелаем — лето. Советую и вам кое-что перенять — без теплиц вам не обойтись, это ясно.

Тоги равнодушно посмотрел на цветы и помидоры, но Недяку наотрез отказался выходить из теплиц — он упивался пряным запахом листьев и прогретой паром земли. Он объяснил, что у него в плане работ на этот год значится организация первого комсомольского огорода. Оля знала об этом плане, она сама его подсказала.

А потом все они присутствовали на спортивном параде в спортзале — это было крытое помещение, на хорах свободно помещалась тысяча человек. Сотни три юношей и девушек проделывали гимнастические упражнения под музыку. Толстый Федюха, прикрепленный горкомом партии для обслуживания делегации из отдаленного становья, обвел рукой стены и сказал кратко: «Второй в Союзе — только в Ленинграде побольше недавно построили». Олю эти слова не удивили — она уже привыкла к тому, что норильчане пренебрежительно относятся не только к Дудинке, но и к Красноярску и знают одну меру — первый или второй в Союзе. Она еще не встречала людей, так гордившихся местом, где они живут, как гордились эти — норильчане. Вначале слова их казались хвастовством, норильчане превозносили любую мелочь, способны были показать на магазин, где имелись только консервы и люминесцентные лампы, и воскликнуть: «Ближе Урала другого такого магазина не найти!» Вечером они обедали в ресторане. Им объяснили, показывая на ковры и роскошные люстры: «Ресторан принимает зараз триста человек, ни в Новосибирске, ни в Красноярске, ни в Иркутске ничего похожего нет», — о других сибирских городах, конечно, и упоминать не стоило. Здесь не гордились ни хорошим обращением, ни изобилием товаров, ни добрыми нравами — только масштабами. А масштабы покоряли, это Оля скоро поняла — и заводские трубы были вторыми в Союзе по высоте, и обогатительная фабрика потребляла больше воды, чем иной город, и люминесцентных ламп в домах было больше, чем в любом городе Союза — «нельзя, пора кончать с полярной ночью», — и рудники, угольные шахты, медный и другие заводы составляли в целом собрание цехов, единственную в мире комбинацию разнообразной цветной металлургии и горного дела.

И самое удивительное — все было создано, пущено полным ходом за какие-нибудь десять-двенадцать лет не в обжитой местности, а в глухом Заполярье, в краю, только на триста километров южнее того края света, где жила Оля. Потрясенная всем виденным, она выразила восхищение Федюхе — сколько же трудов и мысли нужно было положить на этот удивительный город, на его великолепные заводы и рудники, и ведь те, кто создавал его, не имели тогда в своем распоряжении ни ванн в каждой квартире, ни горячей и холодной воды, ни центрального отопления, ни семиэтажных домов, мощно сопротивляющихся пурге, ни кино и театров, — не легко им приходилось, нет!

— Конечно, не сладко, — ответил Федюха. — Трудная судьба выпала на долю первых строителей Норильска. Впрочем, что о нас говорить — разве вам легко, вы еще севернее.

Оля только махнула рукой. Она была взволнована, стыдилась самой себя. Ну да, ей временами было нелегко — что из того? Иные люди страдают и в Москве и на Кавказе — трудная жизнь определяется не географическими широтами. Суть в том, что она не может ничем похвастаться вроде того, чем гордятся они, — просто жила, ходила на работу, ничего больше.

— Бросьте, бросьте! — прервал ее Федюха. — Кое-что и вы сделали, а сейчас дело пойдет быстрее — мы вам подсобим. Библиотеки выделяют книги для вас, комбинат поможет строительными материалами, скотом, машинами — это уже решено.

В первый же день приезда в Норильск Оля вырвала часок — побежать в геологическое управление. Ей хотелось увидеть Угарова. Но вместо Угарова ее встретил Ергунов. Он протянул ей обе руки, шумно приветствовал, забросал вопросами. Она поинтересовалась — где Николай Александрович? Он ответил с сожалением:

— Исчез наш Николай Александрович — вызвали в Красноярск. Планируем совместную работу с краевыми геологами — они с Синягиным будут там по крайней мере месяц. А жаль — Николай знал, что вы приедете, очень жалел, что не увидит. Записку он вам оставил — на всякий случай.

В записке Угаров сообщал то же самое, что она услышала от Ергунова. Угаров сокрушался — похоже, в этом году им не встретиться, зиму он проведет в тайге, километров двести южнее ее становья. А так хотелось бы увидеть ее, пусть бы она попилила его — он скучает по ее строгой критике. Единственная возможность — может быть, в их партию выделят вертолет, тогда, конечно, он сбегает к ней в гости, на чай. Только пока это еще вилами по воде писано, на вертолет претендует партия Смородина и сам Синягин.

Она вышла из геологического управления расстроенная. Ее уже не занимали ни великолепный город, ни заводы, ни списки товаров, выделяемые им шефами. Она вспомнила философствования Угарова о законе подлости и невольно улыбнулась: он-то, конечно, подвел бы все под действие этого закона — заставили уехать ровно за два дня до ее приезда. Оля продолжала улыбаться — закон будет посрамлен раз и навсегда, она мобилизует новейшие достижения техники для опровержения этого старинного зловредного закона. Оля направилась в кассу аэропорта и вышла с билетом в сумочке. Вечером она сказала Тоги: