Не знаю, с кого начать, с чего начать!..

Садитесь, друзья мои, садитесь, товарищи, родня и знакомыши, не войдет все Чертухино - тесно у меня в избе, зато широко у хозяина сердце!..

Буду я глядеть на вас с печки брюхатой, вспоминать всю нашу судьбу, как на поминальном обеде, все вспомню, ничего не забуду и навек закреплю, как торжественный дьяк челобитню!..

***** 

Сторона наша лесная, дремучая, темная!..

Век по заоколице ходит солнце за облаком, сощурившись на болота и гати, и редко выпадет час, когда, словно странники, упершись в дальние взгорья дождевым кривым подожком, уйдут облака в полуночи на самый край чертухинского всполья, где, огибая покатые груди холмов, вьется наша лесная шептуха - Дубна; тогда-то поплывут над рекой вдоль дубенского зелено-муравного берега соломенные и тесовые крыши, и вознесется высоко, под самый месяц, колокольный купол чертухинской церкви, и с непомерной своей высоты поведет приподнятой бровью и моргнет хитрым глазом месяц, круглый, как именинный пирог!

Хорошо в этот месячный час выйти на двор из избы или спросонья взглянуть из окошка: кругом все как и днем, только теперь все будто плывет, от земли оторвавшись, только туман накинул на все свои прозрачные тени; лес подошел к самой околице и машет широким рукавом на крыльцо, а по другую сторону поле тихо дышит еле заметными перекатами бугорков, убаюканное в своей большой колыбели!

Тогда-то и придет на разум наш, блаженной памяти, чертухинский враль, Петр Кирилыч по фамилии Пенкин, у которого все в жизни было так же, как и у всех, только ему все казалось иначе, как, может, никогда и нн у кого не бывает, отчего мужик часто, для себя самого невдомек, завирался.

Да и то надо сказать: иной проходит по лесу весь день, а и елки хорошо не увидит, и ничего с ним в лесу не случится…

Скушно у нас теперь без Петра Кирилыча стало!..

*****

Давно это было…

Лет, может, тридцать, а то и поболе…

О то время все наше Чертухино стояло всего только на два порядка… Жили, значит, не очень обширно, не то что теперь… В Чагодуй еще ни шоссе не было, ни железной дороги, стояли кругом леса, каких теперь больше не вырастет на этом месте, и в этих лесах чего-чего только не шушилось… Мужики были домоседы, без нужды за околицу его не выгонишь, да и страшно было отходить от родного дома.

Один Петр Еремеич - был он тогда молодой да фартовый - куда только не гонял свою тройку, да Петр Кирилыч на своих на двоих измерил, почитай, всю землю липовым лаптем: один был ямщик, а другой - побирушник.

Эх, нет теперь ни того ни другого!..

Петр Еремеич в песне живет, а Петр Кирилыч в людской поговорке.

Говорили про Петра Кирилыча, что он в год своей смерти умирать все же домой воротился: будто нашли его мертвым возле церковной ограды и погребли в том самом месте, где наше кладбище дает в поле большой завулон; завулон потом, когда клали ограду из камня, решили спрямить, и Петр Кирилыч навсегда, знать, ушел из памяти ближних своих и родных…

Да мало ли что говорили!..

Может, Петр Кирилыч и впрямь тогда умер возле церковной ограды, а может, и нет, может, Петр Кирилыч жив еще по сю пору!.. Кто его знает?.. Наверное сказать что-либо про Петра Кирилыча трудно, потому что и сам он в меру любил загибать, сиречь - речь говорится - приврать, и все так повернуть, что можно было дивиться, а не поверить нельзя!..

На то и прозывался: балакирь!..

*****

Чудна наша мужицкая жизнь!..

Подчас и не поймешь, для чего заведена вся эта ваторба?..

Живет, живет человек, переломает на веку столько, что впору двум медведям на бору, а толку от этого - грош!..

Один крест на кладбище, под которым в родительскую субботу кутью клюют воробьи… Для этих воробьев человек, может, весь век свой хлопочет, и если кто мог бы - да встал из могилы, да посмотрел на тех воробьев, так тогда сам себя семь раз бы назвал дураком!..

Оттого, знать, Петр Кирилыч очень-то и не зарился на работу.

Сызмальства был он материн сын, большой лыня и увалень, - до казенных лет пролынили они с братом Акимом за отцовской спиной, большого горя и недохватку не видя… Когда же смерть подобрала стариков, Аким сразу, после ставки в солдаты, тут же женился - обоих их занегодили, была у них грыжа в природе, - по маковку завалился работой, как медведь в берлоге сучьем, Петр же Кирилыч как был жердяем, так и остался!..

Любил он по зимам лежать на печке у локового окошка и читать по целым дням на тусклом свету от него книгу "Цветник" (читать Петр Кирилыч дошел самоучкой по псалтырю и бакалейным пакетам), а летом больше провожался в лесу: любил Петр Кирилыч вольный березовый дух.

- Да здесь-то, - говаривал он, - каждый кустик ночевать пустит…

*****

Прожил так Петр Кирилыч, не делясь, первые годы после женитьбы старшего брата в полном с ним и хорошем согласии… Невестка Мавра Силантьевна попалась баба страх работящая, с утра до темной ночи кружилась она с подоткнутым подолом, из-под подола непривычно белели голяшки, отчего у Петра Кирилыча первое время колотило в виски и в глазах немного рябило… Потом обошлось, да и с Мавриных ног скоро сошел девичий снег: от неухода они покрылись красными цыпками, сжелтели и, должно быть с работы, стали сильно тощать; каждый год Мавра ходила как с кузовом под передником, туго набитым, и не знала никакой передышки, не поспевая поутру лба как следует быть перекрестить.

Пошли дети один за другим у Акима, хотя первое время были они всем в немалую радость… Петр Кирилыч, если дома случался, с ребятишками возился за няньку, врал им на печке, что в голову влезет; Мавра круглый день сбивалась с ног со скотиной и зыбкой, а бессловесный Аким тянул и тянул мужичье тягло на горбу… Жили первое время, инда люди дивились…

Потом пошли нелады… Семья у Акима стала расти не по дням, а по часам, стало в избе тесновато и еще теснее в красном углу под божницей за дубовым столом.

*****

Качает Мавра в зыбке благого ребенка - какую ночь напролет ревет и ревет, инда до хрипоты обревелся, и сами у нее слипаются веки.

"И не один ведь обревыш не сдохнет!.." - думает она про себя…

Подумала так и сама испугалась.

"Наверно, брюшко!" Спохватившись, нагнулась она над малюткой, и в это время ударил ей в уши здоровый, раскатистый храп, который, как колеса, катился с полатей, где всегда спал Петр Кирилыч.

"Вот человек зарожден, - в первый раз подумала Мавра, с завистью слушая Петра Кирилычев храп: - В парнях не гулял, жениться не женится и палец о палец не стукнет… не то что мой дурак!"

В стороне, на тесовой кровати спал, как бездыханный, Аким. Одна рука у него свесилась вниз, и в окошко на нее бил полный месяц: будто рука Акима крепко зажала в мозолях месячный луч, переливаясь вздутыми синими жилами и пугая своей худобой.

"Осподи-бог-батюшка, - тихонько говорит Мавра, крестясь на темный образ угодника Миколы в углу, - кожа да кости, куда что девалось! Какой был ведмедь!.. Да и не диво: с утра до темной ночи как на точиле!.."

Залегла с той поры в ней тайная нерушимая злоба на Петра Кирилыча, долго прятала она сначала ее в себе, а потом, когда шестым затяжелела, решила поставить все на своем и Петра Кирилыча от дома отшить…

*****

- Слушай, Аким, - завела она в глубокую полночь однажды разговор после мужниной ласки, - долго так будет?..

- Чего ты еще, Мавра?.. - не понимая, тихо спрашивал Аким.

- "Чего, чего"!.. Кажись бы, и сам мог догадаться!.. Насчет брата!