- Этого, - говорит, - ты, Петр Кирилыч, сейчас не поймешь, а вот когда я тебе сосватаю дубенскую девку да тебя со Христом поженю, тогда и увидишь, что это такое: это, - говорит, - оттого, что в нашей лешей природе никакого сунгуза не бывает!..
А что это такое за сунгуз такой, Петр Кирилыч расспросить его постеснялся, а повел речь издалека и о другом…
- Скажи, сделай милость, - говорит Петр Кирилыч, - вот когда меня мать, царство ей небесное, на этот свет родила, так Петром назвала, а как у тебя будет имечко?..
- Как же, как же, - отвечает леший, - без имени никакой вещи на свете не существует… Зовут, - говорит, - меня мужики Антютик, а бабы Анчутка…
- На Анютку похоже, если как бабы!..
- Только, видишь ли, меня мать не родила!..
- То есть как же это так не родила? - удивляется Петр Кирилыч. -Откуда же ты на свет выскочил?..
- Я же тебе говорил, Петр Кирилыч, что у нас все по-другому… У нас все касательно того-сего идет без сунгуза… Трудно мне тебе объяснить: мы родимся совсем по-другому!..
- Вот бы послушать! - говорит Петр Кирилыч…
- Э?.. Разъело губу?.. Любопытна же эта ваша порода, страсть… Только себе на погибель, потому человеку… многое лучше не знать!..
- Нет, уж ты, Антютик, мне рассказал бы… Если тебя там сумление какое берет, что, дескать, потом всем разболтаю… так, ей-ей, во мне, как в могиле!..
- Да мне-то што… тебе и так ни в чем не поверят… скажут: балакирь!..
- Верно, Антютик! - печально согласился Петр Кирилыч…
- По этому самому: слушай…
Лес, кажется, так и наклонился к земле, низко распушили свои подолы столетние ели, сосны взбучили шапки, и березы выставили на ветер меленькие ушки, которые только-только обозначились в ветках, слушают они, видно, вместе с Петром Кирилычем своего лесного хозяина и никак наслушаться не могут.
- Родимся мы не в естестве, а от молоньи… Вот когда молонья ударит в какую-нибудь елку в лесу или сосну, только в такую, у которой непременно не меньше ста поясков на комле… Знаешь, по чему у дерев считают года?..
- Понимаем! - отвечает Петр Кирилыч.
- Так вот, когда в такую стогодовалую елку ударит молонья, и расщепит ее напополам, и сожгет ее по самую землю, так в горелом пне после нее долго потом сидит небесный огонь, как в материнской утробе… Наподобие как и у чаловека: семя жены, по писанию!..
- А-а-а… - протянул Петр Кирилыч, - семя жены?..
- Да… Проходит так год, а может, и больше, и два, и десять лет может пройти - какая погода, - пень этот стоит и стоит, пока у него, у пня, не вырастут руки и ноги и в самом верху из-подо мха, которым он за эту пору весь обнесется, не прорвутся гляделки с зеленым таким огоньком, каким горят все гнилушки в лесу… Только опять надо тут различать… разбирать надо так же, как и в человеке, - один человек гожий, а другой такой, что, кажется, сотню раз лучше бы было, если бы он совсем на свет не казался, - так и с каждым пнем в лесу: один пень и пень, ни на что другое не годный, как только подкуривать им в подовинье, а другой пень годящий - его в печку не сунешь и голыми руками не возьмешь…
- Н-нно! - не удержался Петр Кирилыч.
- А что? Не веришь? Никакой вагой такого пня не скорчуешь, когда на него, то есть как это сказать: пень - значит, уже не на пень - а на нашего брата на вырубке где-либо наткнешься…
- А ведь это вот как часто бывает… семь потов сгонит, а хоть бы с места.
- Да ты, Петр Кирилыч, лучше слушай… Известно, будешь даром потеть и наутро зря пораньше придешь: никакого пня на этом месте тебе не найти, потому пенек за эту ночь… убежит!..
- Убежит?..
- Убежит!.. А тут увидишь совсем гладкое место, и на этой плешине будет цвести земляника, сиречь ягода, которая только там и растет, где леший погреет на месяце спину… Пригреется леший, заснет, а заснувши под месяцем, и не заметит, как стукнет об землю золотое кадило и поплывут по полю и лесу туманы, и в этом кадильном дыму леший будет на этот день уж не леший, а… пень!..
- Пень? Скажи, сделай милость! - дивится Петр Кирилыч…
- Только опять про то же: надо его различать, а то в лесу разведешь землянику, а печку зимой будет нечем топить!..
- Не знаю уж доподлинно кто, а кто-то мне про все это рассказывал в полной подробности… - замысловато закинул Петр Кирилыч, до того ему все было интересно выпытать да разузнать. Благо такой случай…
- Не знаю уж, какой Фрол тебе плел… только, Петр Кирилыч, слышишь ты это впервые… потому этого человеку не дадено знать… У человека и разум человечий, а у зверя - звериный… а у нас вот ни то ни другое, но… если то и другое сболтать… да ты, я вижу, мало что понимаешь?..
- Как не понять? Понимаем!.. Только дивлюсь вот, как у тебя все это выходит кругло!..
- Не-е-ет!.. Ничего ты, Петр Кирилыч, я вижу, не понимаешь! В мире, Петр Кирилыч, все круглое. Недаром же ты сам дивился на месяц: выплывет в иной раз - как от хорошего токаря большое блюдо кто вынесет… Да, брат, делали все это не плетари какие-нибудь, а золотые умелые руки: без ошибки!.. Потому круглый месяц, круглое солнце, кругло и колесо… у телеги, потому что телега иначе не стронется с места, а на то она и телега, как на то же и месяц, и солнце, чтоб не стоять на одном месте, а катиться и катиться по небу. Куда?.. Вот этого, брат, никто уж не знает, потому у этой дорожки нигде нету конца.
- Астроломы знают!..
- Астроломы - дуроломы: не знает никто… Мир, Петр Кирилыч, как большая кадушка, и в этой кадушке засол без прокиса… Знаешь, как бабы солят огурцы?
- Ну вот бы не знать… Сперва воду до ключа греют, а потом соли кидают…
- То-то и дело, что соль… А сколько вот, чтобы огурцы не прокисли?
- Не мало, не много, а так… чтобы враз…
- Ну вот, по этому по самому любая баба больше знает о мире, чем астролом… потому астролом огурцов не умеет солить… И как бабы солят их, тоже не знает… Все дело в яи… чке…
- А… а! То-то Мавра солит с яйцом…
- Видел: яйцо в рассоле плавает, вниз и вверх само по себе, куда ни захочет… само.
- И верно, хороши у нее огурцы…
- То же самое вот, к примеру, и наша планида. Плавает она в рассоле в кадушке, большой зеленый такой огурец, и жизнь на ней как огуречный душок: потому хороший… рассол…
- Так же значит и… звезды?..
- Полно, Петр Кирилыч, какие там звезды: клюква это растет… Это нам отсюда кажется: звезды!..
- И блюдо круглое…
- В мире, Петр Кирилыч, все круглое… потому, Петр Кирилыч, человек, если ты сам на себя поглядишь хорошенько, к примеру сказать, тоже круглый…
- Круглый?..
- Круглый… Только, Петр Кирилыч, круглый дурак… потому думает про себя, что он оченно умный, а на самом-то деле, что и к чему у него все перед глазами, - не понимает и никогда не поймет…
- Где понять… - согласился Петр Кирилыч, взглянувши на небо.
- Да, не поймет, - повторил Антютик, тоже пощурившись кверху, -потому у того, кто это все делал, остался… секрет…
- А кто это… будет?.. - хитро спрашивает Петр Кирилыч.
- Не знаю, Петр Кирилыч, - ответил Антютик, - ей-богу, не знаю!..
"А вот отец Миколай, верно, знает!" - подумал про себя Петр Кирилыч…
- Ну вот, Петр Кирилыч, как у нас с тобой все это складно вышло, -вдруг заговорил Антютик веселым шепотком, - потрепались малость и незаметно пришли…
Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и остановился…
- Ты пригнись-ка к земле… послушай хорошенько, как твоя краля поет: голосок у нее соловьиный!..
Петр Кирилыч пригнулся и по росе услыхал, как в прибережных кустах защелкал первый, должно быть, только что прилетевший на Дубну соловей, -водилось их на Дубне в старое время, сказать теперь - не поверят!..
Запел соловей и разлился весь сразу, словно серебристый горох на воду рассыпал, а потом опять причмокивать начал и словно на маленьких хрустальных пальчиках прищелкивать: дескать, хорошо!.. Хорошо, черт возьми, на Дубне!.. И под его щелканье шумит в плотине вода, и завороженный лес шумит, и под соловьиные пересвисты и перечмоки вдруг в самых ушах у Петра Кирилыча запел нежный и печальный девичий голос, как бы издалека зовущий и плачущий вдалеке, отчего и у Петра Кирилыча, должно быть, больно заколотилось в груди, в глазах потемнело и все заволоклось в весенний душистый туман: