Может быть, как писатель Владислав Шурыгин родился именно на войне, осознав, что даже самый блестящий военный очерк не способен передать непостижимую мистику войны, объяснить героику русского солдата. И вот военный журналист Владислав Шурыгин начинает творить свой миф, как какой-нибудь первобытный охотник, переполненный знанием и чувствами. Кто такой его якутский солдат "великий Мганга", общающийся с посланниками Смерти, кто такой его "мертвый капитан" из разведки, пишущий письма неведомо кому, дабы уяснить истину для себя, кто такой кайсяку знаменитого вертолётчика полковника Калинина, словно бы умерший вместе со своим командиром? Это всё мифы войны, становящиеся самой главной её правдой. Физиологическое знание войны и её быта Шурыгин соединяет с мистикой, почёрпнутой из древних книг. Так когда-то молодой Эрнест Хемингуэй из окопных зарисовок испанской войны лепил героев своего романа "По ком звонит колокол", так соединял героику традиций и книжную культуру японский самурай Юсио Мишима, так фиксировали в письмах домой свои первые военные впечатления фронтовые лейтенанты Юрий Бондарев и Владимир Богомолов.
Описывая своих обреченных на войну героев уже в художественной форме Владислав Шурыгин обрекает себя на литературу. Может быть, он ещё и сам недопонимает мистическую значимость выхода своей книги. Он привязал себя к своим героям. Как его же полковник Калинин, опекающий своих вертолетчиков, как начальник разведки Маринин со своими грушниками, он уже отвечает за героев рассказов, за всё фронтовое братство, ожившее в его прозе. Это как бы о нём самом написано: "Капитан был романтиком. Капитан был рыцарем. Капитан был воином… Капитан во всём пытался найти духовность, даже на этой страшной, бессмысленной войне…"
И продолжу я, капитан Владислав Шурыгин уже не сможет замыкаться лишь в мире своих очерков, бесед и репортажей. В том, что заполняет жизнь военного журналиста под самую завязку. Война была для капитана Шурыгина ещё и возможностью художественно познать неведомый ему мир. Он сам открывал в рассказах новое для себя неожиданное понимание человека на войне. Конечно, он описывал приметы своих знакомых, детали абсолютно точно срисованного мира войны, но это всё знание достоверности перетекало уже в метафизическое постижение жизни. Читая свои же рассказы, он сам как бы впервые встречался со своими героями. Прототипы из рассказов легко узнавали себя, но лишь по срисованным с фотографической точностью каким-нибудь шрамам, ранениям или этнографическим приметам. Но были ли они теми самыми извечными мифическими образами, воинами, чьи следы запечатлены и в кельтских сказаниях, и в исландских сагах, и в древнерусских былинах?
Эти офицеры и солдаты Шурыгина знакомы всем, побывавшим на первой и второй чеченских войнах, одновременно они знакомы и всем ценителям мировой батальной литературы. Продолжающееся через века фронтовое братство людей, обреченных на войну.
Помню, я в "Дне литературы" опубликовал ещё несколько лет назад один из лучших рассказов книги "Допрос". И сразу же начались звонки из военных структур. Простодушно допытывались, кто это закрытую информацию о стиле работы военной разведки печатает в литературной газете? Читатели книги Шурыгина знают, что в рассказе, страшном своей обыденностью и художественной точностью описаний, нет ничего конкретного, никаких привязок к местности, никаких фамилий или технических подробностей. Никаких военных тайн. Есть правда войны, правда допроса, правда образа. Вот её-то и испугались.
Герой рассказа, молодой лейтенант, военный переводчик Кудрявцев впервые присутствует на допросе пленных боевиков. Он ужасается жестокости увиденного, он начинает жалеть молоденького связника боевиков, в результате даёт себя разоружить, чуть не гибнет, считает, что по его вине ранены Маринин и Васильченко. "Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость... душили Кудрявцева полынным комком… он чувствовал, что вот-вот расплачется, от унижения и собственного бессилия."
Шурыгин в рассказе сам чувствует себя таким же лейтенантом, сам смотрит на Маринина и с ужасом, и с благоговением. Мне кажется, в противостоянии характеров и героев, он, может быть, и сам не заметил истинной причины случившегося. Как могли профессионалы разведки доверить неопытному лейтенанту пленного связного? Увы, наша русская безалаберность, всё та же надежда на "авось" и подвела прапорщика Васильченко, отправившегося покурить на халяву. Таких неосознанных даже самим автором правдивых деталей в прозе Шурыгина достаточно, может быть, они и определяют доверие читателей к книге "Письма мертвого капитана".
Первый слой правды — правда человека, непосредственно участвовавшего в боевых действиях. То, что невозможно выдумать: запах войны, цвет войны, вонь и гарь от пожаров и взрывов, сырость и задымленность, вкус крови и вкус пота.
Второй слой правды — это правда ситуаций, правда обстоятельств. Любой сюжет должен быть достоверен. Танкист Эрик Хабибуллин мог остаться со своим танком в спецназе внутренних войск, полковник Калинин мог и должен был вызвать огонь на себя, тем более и терять ему было нечего, чечи уже в открытую лезли в подбитый вертолет. Бывают и такие генеральские сынки, как Олег Кудрявцев, пожелавший узнать, что же такое война и чуть было не отправившийся на тот свет во время первого же допроса пленных. Даже байки или иные книжные красивости прочитываются как неизбежная часть сознания его героев. Думаю, и сам капитан Шурыгин становится пусть и невидимым, но соучастником событий, одним из героев книги. Вот разве что случайно попавшие на одну и ту же улицу, к одним и тем же чеченским боевикам, из разных мест России сыновья русской жительницы Чечни — со странной фамилией Монетка, вызывают недоверие. Вполне хватило бы одного, младшего, взятого в заложники и сразу же убитого. Может, в жизни и не такие совпадения случаются, но в прозе должна быть художественная убедительность. Впрочем, кроме этого упрека, да ещё чрезмерной публицистичности, прямолинейности последнего рассказа книги "Дорога домой", явно выпадающего из ритма книги, больше у меня к автору особых претензий нет.
Третий слой правды — это уже правда образа, правда характера. Героям веришь во всех их действиях , в любви и ненависти, в спасении и в гибели, в жестокости и в прощении..
Ну и четвертая правда, объединяющая все рассказы в единое целое — это подлинное неприятие нынешней власти, обрекающей и армию, и народы наши на нищету и унижение. И как противостоять этому?
Он показывает войну как жизнь, но жизнь по определенным правилам. В не самом сильном, на мой взгляд, рассказе "Дорога домой" я бы выделил одно утверждение: обреченным на войну почти нет места в прежней мирной жизни. Или они должны забыть про войну, или они станут лишними и ненужными. Вот потому "Письма мёртвого капитана" и становятся шурыгинским катехезисом, написанным для людей, обреченных на войну. Может быть, это сам автор, капитан Шурыгин, искренне считает: "…я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру, понять, что истины несокрушимы. И любовь всё так же выше закона… Что мир держится на дружбе и верности".
Может быть, и ему, а не только его героям, профессионалам войны, не только его "мертвому капитану" жить по законам войны проще и чище, чем жить в Москве по законам коррупционного режима. Потому он и в Чечне видит не воюющее государство, не великую армию, а "отряды русских мужиков, отправленных в Чечню неизвестно зачем. За нами нет государства, которое осеняло бы нас своей идеей, своей мощью…"