В первом варианте Блок иронизирует над любителями подобных ярлыков, готовыми к решительным (в ветхозаветном духе) действиям. В окончательном варианте поэмы данная строфа претерпевает кардинальные изменения и выглядит так:
Потом на рёбра гроба лёг
Свинец полоскою бесспорной
(Чтоб он, воскреснув, встать не мог)
Как видим, юдофобская тема исчезает вообще, и в неприглядном свете изображаются хоронящие отца, чернь, выполняющая для героя-писателя-интеллигента постылый погребальный обряд.
Можно было бы понять Блока, если бы еврейская тема вообще исчезла в поэме в силу абсурдности самого обвинения. Однако она вновь возникает как свидетельство окончательной деградации отца:
Сей Фауст, когда-то радикальный,
"Правел", слабел… и всё забыл,
Ведь жизнь уже не жгла — чадила,
И однозвучны стали в ней
Слова: "свобода" и "еврей".
Эта строфа, имеющаяся в обоих вариантах "Возмездия", свидетельствует о том, что линия разрыва Блока с отцом проходит не только через несостояв-шуюся сыновнюю любовь, но и по идейному полю, "левому/правому" рубежу его. В результате "правая" составляющая личности отца получила такое поэмное "свободо-еврейское" воплощение.
В данном случае Блок поступает как типичный интеллигент: облыжно использует еврейский вопрос для дискредитации чуждых ему политических взглядов. Данной традиции поэт следует и в дневнике, изображая шурина, например: " … сидит Ваня, который злобно улыбается при одном почтенном имени Гершензона (действительно скверное имя, но чем виноват трудолюбивый и любящий настоящее исследователь, что он родился жидом?)".
Однако эта традиция Блоком же и нарушается, что свидетельствует о его непоследовательном интеллигентстве. Менее чем через год после дневникового "бичевания" Ивана Менделеева поэт мыслит подобно ему: "Приглашение читать в Ярославль — от какого-то еврея (судя по фамилии). Уже потому я откажусь". В дневнике 1917 года Блок выносит происходящему по сути отцовский вердикт, только вместо слова "свобода" чаще всего употребляет "революция", а вместо "еврей" — "жид".
Показательно, что не вошли в поэму и строки:
Где полновластны, вездесущи
Лишь офицер, жандарм — и жид.
Такое видение времени явно не вписывалось и не вписывается в интеллигентские стереотипы, оно роднит Блока с "Новым временем", которое поэт называл "помойной ямой", роднит с отъявленными черносотенцами: Ф.Достоевским, В.Розановым, М.Меньшиковым — с теми, от кого он постоянно открещивался и резко характеризовал (не будем приводить грубую интеллигентскую брань "певца Прекрасной Дамы").
Можно, конечно предположить: такая чистка первого варианта "Возмездия" — дело рук внутреннего цензора поэта. Блок прекрасно знал "кулисы русской журналистики" и испытал их действие на себе.
В дневнике от 25 марта 1913 года поэт воспроизводит "удивительную историю", рассказанную Ивановым-Разумником: "В "Заветы" прислан еврей из Парижа и откровенно заявлял, что "Натансон" и еврейские банкиры не станут субсидировать "Заветы", пока в редакции не будет хоть один еврей и пока еврейские интересы не будут представлены надлежащим образом; пусть погибнут "Заветы", говорил он, мы сделаем толстый журнал из "Северных записок". И далее Блок делает знаменательный вывод: "Таковы кулисы русской журналистики, я думаю, что всей", а также воспроизводит реакцию Ремизова: "Страшновато".
Конечно, могут возразить: мало ли что рассказал-насочинял Разумник. Однако и сам Блок (и многие другие — о них не будем) не раз сталкивался с ситуацией, которую нормальной не назовёшь и которая подтверждает невыдуманность истории. Приведём некоторые примеры: "Тираж "Русского слова" — 22400… Вся московская редакция — русская (единственный в России случай: не только "Речь", но и "Россия", и "Правительственный вестник", и "Русское знамя" — не обходятся без евреев"); "Более русскую "Нашу жизнь" … совсем заменила жидовская газета "Речь"; "Весной 1909 года … она (пьеса Блока "Песнь судьбы". — Ю.П. ) была погребена в IX альманахе "Шиповника" под музыку выговоров Копельмана за жидовский вопрос".
Итак, вряд ли Блок испугался "кулис русской журналистики", вероятнее, на его решение повлияло то, что определило обрезание другой сюжетной линии. В плане поэмы пунктирно обозначен такой вариант разрыва с семьёй, вырождения личности: "Еврейка. Неутомимость и тяжёлый плен страстей. Вино".
Еврейка, плен страстей, вино остались в жизни Блока, в первый вариант поэмы эта линия вошла лишь в урезанно-намекнутом виде:
Я помню: днём я был "поэт",
А ночью (призрак жизни вольной?),
Над чёрной Вислой — чёрный бред…
Как скучно, холодно и больно!
Восстановим ночные вольности поэта в дни похорон отца для того, чтобы стала отчётливее видна роль сестры Ангелины. Итак, 6 января — "Напился"; 8 января — "Пьянство"; 9 января — "Не пошёл к обедне на кладбище из-за пьянства"; 10 января — "У польки"; 12 января — "Пил"; 14 января — "Шампанское. "Аквариум".
В первом варианте "Возмездия" роль Ангелины оценивается вполне адекватно. Она, духовно-здоровая, православная, возвращает в жизнь поэта высокое, забытое и отринутое им:
Лишь ты напоминала мне
Своей волнующей тревогой
О том, что мир — жилище Бога,
О холоде и об огне.
Однако в последнюю редакцию эти строки не вошли, и причиной тому "правые" взгляды Ангелины, о чём, как о серьёзной болезни, не раз говорил Блок в дневниках, записных книжках, письмах и от чего хотел спасти сестру. В этом, как и в предыдущих случаях, идейно-идеологические разногласия оказываются для поэта важнее правды жизненной, родственно-человеческих привязанностей.
Естественно, что в данном "правом" контексте возникает имя Победоносцева. Удивительно-неудивительно то, что почти никто не поставил под сомнение точность изображения в "Возмездии" этого выдающегося человека и эпохи в целом. Визитной карточкой произведения в восприятии многих стали следующие строки:
В те годы дальние, глухие,