- Ничтожную самую малость, ваше сиятельство!

- Увидим! Какой это бегун у тебя в роте завелся?

- Рекрут Старынчук, ваше сиятельство!

- Рекрут... Значит, впервой бежал?

- Так точно!

- До сей поры не наказан?

- Никак нет...

- А каков он? Каким солдатом быть обещает?

- Самый славный будет, ваше сиятельство, гренадер-с!

- А не врешь спьяну?

Совиные глаза Брезгуна часто-часто заморгали. Рот задергался. Слабый хрип вырвался из груди.

- Брезгун врать не может, - улыбаясь, сказал Багратион, - тверез ли, пьян ли, все едино, - ему, я чай, смерть легче, чем соврать! Не обижай, князь Григорий Матвеич, старика, - я его знаю.

Кантакузен облизнул яркие мокрые губы и смачно чмокнул фельдфебеля в жирную щеку.

- Мы с ним обидеть друг друга не можем! Верно ли, Брезгун?

- Никак не можем! - радостно прогремел Иван Иванович. - А коли обидим, так тут же и прочь ее снимем, обиду-то. Покорнейше благодарю, ваше сиятельство.

- Итак, - продолжал Кантакузен, - начальник дивизии усмотрел непорядок в том, что с самого начала похода откладывалось у нас наказание гренадера Старынчука. И по закону прав принц, я не прав оказываюсь. Ко чудится мне, что, окромя закона, человечность еще есть...

- И разум, - вставил Ермолов.

- Именно, ваше превосходительство. Они-то и воспрещают мне засекать солдат, когда вся судьба отечества зависит от целости и крепости многотрудной солдатской спины.

- И от пыла сердец солдатских! - крикнул Кутайсов.

- Именно, ваше сиятельство. Однако принц Карл, коему на все то наплевать, требует. И нахожусь я в крайнем самом затруднении...

Кантакузен был не на шутку взволнован. Он стоял посредине шатра и, с величайшей горячностью размахивая руками, спрашивал Багратиона:

- Как же прикажете мне поступить, ваше сиятельство?

Князь Петр Иванович отозвался не сразу. Вопрос был ясен, - но только со стороны существа дела. А со стороны "политической", в которой был замешан начальник дивизии, немецкий принц и родственник императора, все было неясно.

- Не могу приказывать, - проговорил он наконец, - не в моей ты, Григорий Матвеевич, команде. А как бы я сделал - не скрою...

Он еще помолчал, раздумчиво протягивая свой бокал к Ермолову, Кутайсову и хозяину, медленно чокаясь и еще медленнее отпивая вино крохотными глотками. Потом быстро поставил бокал на стол, взъерошил волосы и схватил Ермолова за лацкан сюртука.

- Любезный тезка! Вы - душ человеческих знахарь. Вас спрошу, верно ли сужу. Сечь бы теперь рекрута не стал я, - не ко времени. Но и страху за вину его не снял бы. Что нам от него надобно? Чтобы хорошим солдатом стал. Но с одного лишь страху хорошими солдатами не делаются. Я бы так решил: наказание вновь отложить, внушив притом виновному, что и вовсе от него избавлен будет, коли хорошим солдатом подлинно себя окажет...

- В первом же бою, - добавил Ермолов. - Браво, ваше сиятельство!

- Пусть крест егорьевский заслужит, - воскликнул Кутайсов, - тогда и наказание прочь!

- Так и я мыслю, господа. А кавалеров у нас не секут...

- Кроме тех случаев, когда и их секут, - язвительно заметил Ермолов.

Минута тишины нависла над столом. Молчание нарушил Багратион.

- Ив приказе по бригаде о таком решении, - сказал он, - я бы на месте твоем, князь Григорий Матвеич, объявил, дабы все подчиненные твои видели, каков у них рачительный и вперед глядящий командир.

- Спасибо великое, ваше сиятельство, - отвечал Кантакузен, - все так и сделаю. Да сейчас же, не откладывая, и приказ отдам. Одно лишь...

- Принца боитесь? - спросил Ермолов.

- Угадали, Алексей Петрович! Несколько опасаюсь... По дотошности своей - не принц, а часовщик. По сердцу же - кукла дохлая.

- Напрасно боитесь, - с внезапной строгостью проговорил Ермолов, оттого и командуют нами немцы, что мы их трусим, вместо того чтобы в бараний рог гнуть! Иди отсюда, - крикнул он Брезгуну, - марш! Доложите, князь, принцу, что приказ такой отдали вы по совету нашему общему. Это - раз. А второе - я принца вашего через Михаилу Богданыча завтра же в полное смирение приведу. Уж поверьте, что приведу!

- Будто Барклай не из того же теста выпечен? - усомнился Багратион.

- Дрожжи не те, ваше сиятельство! - сказал Ермолов и, вставая, занял собою добрую половину шатра.

Глава восемнадцатая

С тех пор как армии встретились и вступили в Смоленск, все изменилось в городе. По улицам его, прежде таким тихим и сонным, теперь с утра до ночи сновали шумные толпы взволнованного народа. Экипажи и телеги тянулись по всем направлениям бесконечными вереницами. В лавках и на рынках громоздились горы товаров. Перепуганные купцы торговали в полцены, в убыток. На перекрестках бойко распивалось хлебное вино и с жадностью поглощалась с разносных лотков всякая снедь. К кондитерской лавке знаменитого мороженщика Саввы Емельянова не было подступа, - ее брали штурмом. В старинной ресторации под вывеской "Съесной трактир Данцих" была такая теснота, что втиснуться в горницу, где счастливцы ели, пили и бились в банк и штосе, оказывалось почти невозможным. В горнице этой, на плите у камина, громко кипели кофейники. На горнушках со сливками аппетитно розовела жирная пенка. Перед буфетом, за столами и столиками, сидели армейские офицеры. У всех в руках дымились трубки на длинных черешневых чубуках. Кисеты с табаком не закрывались. Вино искрилось в прозрачных бокалах. Между столами расхаживал хозяин "Данциха".

- Что ж это будет? - допрашивал он своих гостей. - Куда ж подаваться, коль пересилит француз? Сделайте милость, господа, рекомендуйте меня знакомым вашим, хоть бы что-нибудь из запасцев сбыть...

И он открывал одну бутылку рейнвейна за другой и сам разливал золотистый напиток по граненым фужерам.

- Всегда терпеть не мог я крыс, метафизики и Бонапарта, - сердито проговорил Фелич, - но бешеные собаки и купцы еще того хуже. Брысь отсюда, скаред!

Трактирщик вмиг исчез за буфетной стойкой, а ротмистр зевнул и затянулся из своей турецкой ярко-красной глиняной трубки с громадным янтарным мундштуком.

Феличу было сегодня не по себе. Он с отвращением глядел на груды румяных персиков, душистых груш и винограда, поднимавшиеся перед ним на фарфоровых блюдах. Зато какой-то провиантский комиссионер в черном мундире без эполет{49}, молодцеватый поручик Казанского драгунского полка в темно-зеленом колете с малиновым воротником, обшлагами и фалдочками да уланский корнет с на редкость бесцветными и выпуклыми глазами отдавали честь угощению. Откуда брались у Фе-лича деньги, чтобы каждый вечер роскошно потчевать приятелей и случайных полузнакомых? Все знали, что за душой у него не было ни полушки. Источники его средств не могли не казаться подозрительными. Где они? В чем? Но никому не приходило в голову спросить. Пышный стол его и расточительность, с которой он швырял червонцы, покрывали все сомнения.

Уже третьи сутки Полчанинов вертелся в свите Фелича, подхваченный вихрем непрерывных кутежей, и не имел времени прийти в себя. Смутно вспоминались ему предостережения Травина. Что-то неловкое, не вполне ладное было в той постоянной готовности, с которой оплачивал Фелич свои и чужие развлечения. И даже ласковая обходительность опасного друга минутами повергала Полчанинова в томительное раздумье. Нет-нет да и чудилось ему, что рано или поздно Фелич взыщет за сердечность и расходы свои сторицей. Действительно ли был барон бесчестным человеком? Неужели может быть бесчестным русский офицер? Эти вопросы мучили прапорщика. Страстное желание разгадать их неудержимо влекло его к ротмистру и не давало возможности уйти.

Фелич скучал. Брови его были сдвинуты в мрачной задумчивости. И вдруг красная трубка полетела под стол, мутные глаза засверкали веселым и жарким блеском.

- Шампанского сюда! Гей! Карты! Пятьдесят червонцев в банке! Мечу! Кому угодно? Господин комиссионер, прошу! У вас, конечно, водятся деньжонки. Нуте-с! Идет семерка на пароли от угла!