Выговорив эти дерзкие слова, Багратион гордо вскинул голову и оглядел смущенные лица сидевших кругом генералов.

- Методик приказал - и побежали. Куда? Никто не знал толком. Эх, жаль! Слезы кипят! Июня шестнадцатого начал я отступление на Минск и расчет имел к двадцать пятому там быть. Хорошо! Очень! Однако восемнадцатого - в Зельве вы, полковник, доставили мне именное его величества повеление следовать через Новогрудок и Вилейку на Свенцяны. Тут только я, главнокомандующий армией, известился о том, что за благо признано против главного направления войск Бонапартовых Первой и Второй армиям соединиться и сосредоточиться. Где? Оказывается, пиво{14} для общих операций в Свецянах выбрано. Славно! Добрался я до Немана. И уж совсем было переправился, да счастью несчастье помогло - мост попортился. Задержка, богу благодарение! Узнаю двадцать третьего, что государь и министр - в Свенцянах, и пиво - между небом и землей. Тем часом перерезал Даву дорогу на Витебск, остались мне леса и пути непроходимые. Что делать? Снова решил я двигаться к Минску. А дни потеряны. Кто вернет их? Никто. Узнаю, что грозные силы французские мчатся к Минску. И опередить их теперь уж никак невозможно мне, - сорван марш мой короткий, и опоздал я безвозвратно. Разбить французов у Минска и прорваться напрямик к Первой армии? Думал. Но людей множество и обозы потерять не хотел. Вот и нашелся я тогда - повернул на Мир и Кайданов, чтобы и от Даву уйти, и честное соединение с Первой армией, как то свыше повелено, из предмета не выпустить. Приказываю Матвею Иванычу{15} снова на левый берег Немана у Николаева перескочить и движение мое прикрывать обманным видом. Расчет у меня: узнав про ложную переправу мою у Николаева, попробуют французы отрезать меня от Первой армии и для того сломают направление свое на Минск, а я тем временем к Минску подоспею и прорвусь... Уф!

Багратион быстро вытер платком бледное и потное лицо.

- Финал: приезжает ныне господин государев флигель-адъютант и сообщает, что Минск французами занят. А нам до него еще два больших перехода, - разве двадцать седьмого достигнем. Вернется полковник в императорскую квартиру и доложит государю, что Багратион - глуп, неуч и Минск проморгал. Полагать должно, что и господин начальник штаба моего о том же в партикулярном письме его величеству отпишет. Так глуп Багратион, - окружен, как медведя с рогатинами окружают. Французы и в Вилейке, и в Воложине, и король Жером из Новогрудка грозится бить по тылам. У Даву - шестьдесят тысяч, у Жерома столько же, а у Багратиона - сорок. Сгиб ротозей Багратион, как швед под Полтавой! И в таких-то обстоятельствах предлагает ему господин начальник штаба армии генерал-адъютант граф де Сен-При шествовать к Несвижу и там спокойно ожидать врага. Дельно ли? Избави бог!

Он помолчал, тяжело дыша.

- Что ни день - оплох, что ни час - спотычка. Повинен в том Багратион. А окромя него кто? Кто ему повелевал идти то так, то этак, из-за чего и упустил он Минск? Кто странно так дело ведет, что пробивается Багратион изо всех сил к Первой армии, а она все уходит от него да уходит, и похоже, что и впредь ему все пробиваться, а ей - уходить? Наполеон лишь Неман перешел, писал я уже государю. И предлагал его величеству крепко ударить со Второй армией и казаками Бонапарту в тыл с тем, однако, чтобы и Первая армия его в лоб атаковала. Соизволения высочайшего на то не последовало, и назначено мне соединиться с министром в Дриссе. С тех пор повинуюсь министру, как капрал! Писал я опять государю... С прискорбием, сокрушаясь, писал, что, не имея к себе доверия его величества, не знаю плана операционных действий. Не открыт он мне. А может быть, и скрыт. Оттого трудно мне с пользой распоряжаться армией. Государь удостоил меня собственноручным раскриптом. Лестно! Боже, сколь лестно! Однако за всем тем остался я в неведении насчет операционного плана нашего. И уж думать вынужденным нахожусь: да есть ли он у нас? Государя люблю, как душу. Но, видно, он не любит нас. Не любит! И войско ропщет, и все недовольны. Не могу равнодушным быть! Еле дух перевожу с горя, - клянусь вам, господа!

Генерал Раевский поднял голову. На холодном и серьезном лице его выражалось отвращение к происходящему.

- Его сиятельство прав совершенно, - устало проговорил он. - Многое непоправимо упущено, согласования в действиях нет, положение Второй армии тяжелое, безвыходное почти... Его императорское величество не соизволил сообщить нам никаких повелений. И от генерала Барклая де Толли также приказаний не поступает. Мнение графа Эммануила Францевича, - он посмотрел на Сен-При, - опробовано, как полагаю, быть не может из-за неудобств и прямых опасностей, с коими приведение его в действие сопряжено. При таком положении почитаю для спасения армии нашей нужным, от всех прежних начертаний вовсе отклонясь, отступать на Мозырь, где и соединиться, но не с Первой армией, а с Третьей - генерала Тормасова.

Сидевший возле Сен-При молодой генерал, высокий и худой, с лицом необыкновенным по своей змеиной красоте, улыбнулся с предостерегающей вежливостью. Это был граф Воронцов. Он родился и вырос в Англии, где отец его долгое время был русским посланником, и потому в говоре его явственно слышалось английское произношение.

- Однако, - сказал он, обращаясь к Раевскому и улыбаясь при каждой новой фразе все вежливее и любезнее, - однако, ваше превосходительство, уходите так далеко, как может уйти лишь тот, кто не знает, куда он идет. Сегодня его сиятельство главнокомандующий не получил повелений государя. Но что же из того? Ведь общий смысл воли его величества нам известен. Государь желает, чтобы Вторая армия непременно соединилась с Первой, - раз. Он не желает, чтобы мы, находясь в самом начале войны, предпринимали не предусмотренные им, рискованные и опасные для сбережения сил наших марши, два. Наконец, он возлагает надежды на способ сопротивления французскому наступлению посредством укрепленных лагерей, образец коих изготовлен для Первой армии в Дриссе, - это три. Согласитесь, ваше превосходительство, что предложение ваше никак не соответствует ни одному из трех желаний государя. Что же касается мнения графа де Сен-При об отступлении к Несвижу, с тем чтобы закрепиться там в лагере, оно, несомненно, отвечает по крайней мере двум желаниям его величества...

Генерал в длиннополом однобортном мундире без пуговиц, с грубой, скуластой физиономией и ухватками переодетого дикаря, вдруг довольно громко икнул. Это часто случалось с ним на военных советах, когда пуще разума одолевала его охота отлить пулю против сильнейшего. Но что спросить с темного станичника, который в степи родился, ковылю молился? Старый донец знал верное средство против гнева и вражды.

- Простите, господа, великодушно, - начал он и, еще раз икнув, перекрестил рот, - может, и заблудился атаман Платов по скудости умной. Сижу слушаю - все перебрал, что за сорок лет службы видать приходилось, а этакого коловращения не вспомню. Христом-богом свидетельствуюсь - так! На сем аллегорию кончив, уже и того прямей скажу: от единого князя Петра Иваныча вразумления жду и приказа, где кровь за отечество пролить.

Воронцов и Сен-При оживленно перешептывались. Курносый синеглазый генерал-майор в гусарском шпензере восхищенно жал руку Платова.

- Да что ж, Ларивон Васильич, - бормотал атаман, почесывая ямку на широком подбородке, - что с нас взять-то? В степи родились, ковылю молились...

Раевский спросил гусара, сам не зная зачем, без всякого любопытства, почти с тоской в голосе:

- Почему вашим собственным мнением не поможете вы нам, господин Васильчиков?

Шеф ахтырских гусар давно уже чувствовал себя в затруднении. Никаких своих соображений у него не было, а Сен-При, Багратион, Раевский, Воронцов и Платов - каждый в отдельности и все вместе - говорили так дельно, что в конце концов он был согласен со всеми. Как и что мог он сказать от себя? На свежих щеках его выбился вишневый румянец досады. Он сделал над собой усилие и ответил с натуральной барственной гордостью, способной прикрыть любое из самых неприятных самоощущений: