Подросток метнул на нее взгляд исподлобья, игривое выражение исчезло на лице у Маруси.

"Ну, не серчай, у бабы язык - сам знаешь... Я что хотела сказать... Она уставилась на огонек коптилки. - Вот дура, забыла, что хотела сказать. - Опустила глаза. - Спать пора... Ты в какую смену ходишь, в утреннюю или днем? А это что у тебя, сочинение? Ты в каком классе, в восьмом? Или уже в девятом?" И так как он по-прежнему не отвечал, она сказала: "Ты только не подумай, что я над тобой смеялась. Я ведь знаю, как это бывает". Он взял ручку, ворошил что-то в чашечке горелки.

"Мне цыганка нагадала, - сказала Маруся Гизатуллина, - ты веришь цыганкам? А я верю".

Он спросил, подцепив пером обугленные останки: что же она ей нагадала?

"Еще в Мамадыше, я сама из деревни, в Мамадыше семилетку кончала. Такая была шелапутная, совсем учиться не хотела... Курсы окончила, думала, на фронт попрошусь, а тут похоронка пришла, папу убили сразу, в первую неделю, нет, думаю, хватит вам одного, вот так мы с мамашей здесь и очутились. Что ж я хотела рассказать-то... Да, цыганка раз ко мне подошла, уже старая, хочешь, говорит, девушка, я тебе открою, что тебя в жизни ждет. Ничего с тебя не возьму, что подаришь, на том и спасибо, только ты, говорит, не старайся сердце от меня скрыть, откройся сердцем... Ты, говорит, много будешь грешить. А жизни тебе будет ровно тридцать лет. - Она помолчала. - Я ей брошку подарила... Зачем это я рассказываю, голову тебе дурю?"

Он спросил, как гадают на картах.

"Шайтан его знает, меня учили, да я все равно не умею. Надо сперва карту выбрать, вот ты, к примеру, будешь крестовый король".

"А не валет?"

"Какой ты валет - ты уже взрослый. Проживешь, говорит, на свете тридцать лет. А до той поры можешь веселиться, все тебе будет прощено. Вот я и веселюсь", - сказала она печально.

Подросток поднес перо к огню, он не мог понять ни себя, ни ее, не знал, куда клонит ночная гостья, если она вообще куда-то клонила, а не просто коротала с ним бесконечную ночь. Он скосил глаза на Марусю Гизатуллину, она сидела, сложив руки на коленях, и воистину понадобились годы, чтобы понять, что означал ее взгляд, устремленный вовсе не на него, а в себя, понять ту, которая сидела перед ним на месте, где сидела Нюра, и скорее задумалась, чем задумала что-то. Словом, надо было долго учиться умению видеть людей такими, каковы они сами по себе; но подросток не умел освоиться и в собственной душе.

"Может, пройдемся немного, дождь перестал", - сказала она полувопросительно. И вот, словно не было всех этих лет, словно все еще шаришь в темноте: в кухне висят на гвоздях армяки, кацавейки; изодранный, ставший общей собственностью тулупчик. "Вот его и надену, - пробормотала Маруся, - мы недолго, пробежимся туда-сюда..." Оба, крадучись, вышли в сырую свежесть ночи. Все еще капало на крыльце, и капало с крыш, дул ветер, серые, как дым, облака неслись по небу, и в просветах, в черной синеве, сверкали, как ртуть, звезды. Побрели мимо конюшни к воротам, маленькая женщина уцепилась за руку подростка.

"Одна бы ни за что не пошла, вот дойдем дотуда, и назад". Он спросил, чего она боится. "А всего. Сама не пойму; то, бывает, такая храбрая, что все могу, на все решусь. И никто меня не остановит. А то вдруг каждого куста боюсь. Кто его знает, может, правду говорят, что ночью покойники бродят. Да я однажды сама видела. Иду по дороге летом, ночь светлая, лунная. Вдруг вижу, стоит... И точно: мертвец; весь в белом. Меня поджидает. Ну их, лучше не говорить. А то еще впрямь кто появится. Ты держи меня крепче, - сказала она, смеясь, - поскользнусь, да и повалимся вместе". И они дошли до того места, где дорога из больничного поселка соединялась с трактом, постояв, повернули назад. "Бр-р, к утру подморозит, это точно, говорила, разматывая платок, Маруся Гизатуллина, - ну что же ты, согрей девушку..." Она подошла к столу. "А это нам не нужно, это мы сейчас потушим". Дунула, и острый запах керосина провеял по комнате.

Чувство целокупного времени, похожего на прибой, на стоячую волну, на зыблющиеся воды. И оно тоже пришло с годами. Миг, за который чуть было не пришлось расплатиться жизнью, в накатывающем прибое всеединого времени, этот миг остался таким, каким случился тогда; был ли он точкой просветления, моментом истины - или стал им спустя много лет? Вечный вопрос.

"Чего уж тут, раздевайся, что ли; все равно спать ложиться.... Ну? Не съем же я тебя".

Сказано было так просто, что он подумал, ничего такого вовсе и нет, просто она устала, хочет спать, и ей холодно.

Отблеск звезд, смутно-свинцовый свет из окна, казавшегося огромным, лунноликий призрак на его кровати, с провалами блестящих глаз. Что-то она там перебирала вокруг себя, стряхивала и расправляла, сидя, повернувшись, взбила подушку, и просто и естественно, как у себя дома, скрестив руки на бедрах, взявшись за платье и что там еще было, одним движением сняла все сразу через голову, встряхнула черными волосами и подняла тонкие руки к затылку, чтобы собрать волосы. Что там произнесли ее губы, может быть, не по-русски, было невозможно вспомнить, остался голос, приглушенный, почти воркующий, уговаривающий, осталось чувство жгучего стыда; и много лет спустя эта ночная сцена предстала, как в замедленной съемке, прокручивалась вновь и вновь. Тебе ведь все равно пора ложиться, говорила Маруся Гизатуллина, только эти слова и запомнились, в нашей деревне да-а-вно-о-о уже спят, почти пропела она и, справившись с одеждой, не зная, куда ее деть, сложила у себя на коленях, встряхнула головой, подняла к затылку белеющие в сумраке руки с темными впадинами подмышек, и одновременно слегка поднялись темные кружки ее грудей. "В нашей деревне, а-а...х", - и она потянулась, точно в самом деле собралась лечь и уснуть.

"Ну чего ты оробел? Полежим, и все".

"Я не оробел", - сказал он мрачно.

Оба едва успели прийти в себя, когда странный звук, невозможный звук раздался в кухне, жалобный стон петель и осадистый вздох вернувшейся в пазы двери. Подросток перекатился на бок. Все стихло. В полутьме отворилась дверь в комнату, и вошел призрак. Мать подошла к столу. Чиркнула спичка. Язычок коптилки взвился и осел, мать подростка прикрутила фитиль. Мальчик лежал спиной к женщине, на краю кровати. Он поднял голову. Но мать смотрела не на него. "Вылезай", - сказала она. Там не пошевелились.

"Вылезай, - повторила мать подростка. - Так я и знала..."

Она наклонилась, подняла с пола то, что там лежало, и швырнула на кровать. Из-под одеяла показалась черная растрепанная голова Маруси Гизатуллиной.

"Развратная проститутка, - сказала мать подростка, - я просто глазам своим не верю".

Маруся голой рукой, придерживая одеяло, нашла рубашку в ворохе одежды и, кое-как просунув голову и руки, напялила на себя.

"Чего ругаетесь-то..." - пробормотала она.

"Да я слов не нахожу!"

"А чего такого..."

"Чего такого! Ах ты бесстыдница. А ты знаешь, как это называется, а?.. Это называется растление малолетних! Нет, я это так не оставлю. Все знают, кто ты такая..."

"А кто я такая?" - спросила Маруся.

"Все знают! Нет, я так не оставлю. Я на тебя напишу!"

"Ну и пишите, - осмелев, надменно возразила Маруся. - Какой он малолетний? Он мужчина. Я его люблю".

"Люблю... Ха-ха. Насмешила. Развратная тварь! Я тебе еще покажу, ты меня будешь помнить. Господи, Гос-по-ди!" - повторяла мать подростка, стискивая руки, между тем как Маруся, прижимая к груди ком одежды, другой рукой подхватив полусапожки, пропала из комнаты.

"Ну вот, - тоскливо сказала мать, кивая головой, подняв глаза на подростка. - Что значит нет отца... А я, как прoклятая, день и ночь на работе... Чтоб его сберечь, чтоб его накормить... Что же нам теперь делать?" И это был вопрос, который, как ночной гость, не уходил, сидел на кровати, после того как исчезла Маруся Гизатуллина, после того как дверь на кухне захлопнулась за матерью, она прибежала с дежурства. Что же теперь делать, повторял подросток, тупо глядя перед собой, он медленно повернул голову, дверь в комнату отворилась, там стояла Маруся, он ничего не сказал, дверь закрылась, он смотрел в пол, в одну точку.