— Поверьте мне, сэр, я весь внимание.

— Мистер Джон Трелони — мы называли его сквайр Трелони — был самым богатым землевладельцем на мили вокруг. Четыре дня назад, когда до его семидесятилетия оставалось только три месяца, он умер в своей постели.

— Гм! Это не такой уж редкий случай.

— Нет, сэр. Но послушайте! — вскричал священник, подняв длинный указательный палец, кончик которого был чем-то запачкан. — Джон Трелони был здоровым и энергичным мужчиной, никакими органическими болезнями не страдал и по меньшей мере еще дюжину лет мог бы заниматься земными делами. Доктор Пол Гриффин, наш местный практикующий врач и, между прочим, мой племянник, наотрез отказался выписать свидетельство о смерти. Еще предстояло произвести такую страшную вещь, как вскрытие.

Холмс, не успевший снять свой халат мышиного цвета, полулежал в своем кресле. При этих словах он приоткрыл глаза.

— Вскрытие! —сказал он. —Оно было произведено вашим племянником?

Мистер Эпли замялся.

— Нет, мистер Холмс. Сэром Леополдом Харпером, нашим самым крупным среди ныне живущих специалистов по судебной медицине. Должен сказать вам, что бедный Трелони умер не своей смертью. Была вызвана не только полиция, но и сыщики из Скотленд-Ярда.

— Ага!

— С другой стороны, — взволнованно продолжал мистер Эпли, — Трелони не был убит, да и никак не мог быть убит. Лучшие медицинские силы были привлечены для того, чтобы заявить: для его смерти вообще не было никакой причины.

С минуту в нашей гостиной царило молчание. Лучи летнего солнца не проникали в комнату, так как шторы были задернуты.

— Мой дорогой Уотсон, — ласково произнес Холмс, — не могли бы вы быть так любезны, чтобы подать мне мою глиняную трубку, которая лежит на полке над диваном? Благодарю вас. Я считаю, мистер Эпли, что трубка из глины весьма способствует размышлению. Кстати, где у нас ведерко для угля? Могу я предложить вам сигару?

— Cras ingens iterabimus aequor[1], — сказал священник, поглаживая свои замечательные бакенбарды. — Благодарю вас, не сейчас. Я не могу курить. Просто не смею! Я задохнусь от дыма. Я обязан изложить вам факты в мельчайших подробностях. Но это трудно. Вы, быть может, обратили внимание на то, что я несколько рассеян.

— Пожалуй.

— Да, сэр. В молодости, прежде чем меня призвала церковь, я был увлечен медициной. Но покойный отец запретил мне это, именно по причине моей рассеянности. Будь я врачом, говорил мой отец, я бы первым делом дал хлороформ пациенту, который пришел ко мне с жалобой на легкий кашель, и удалил бы у него желчный камень.

— Так-так, — проговорил Холмс с оттенком нетерпения. — Но сегодня утром вы ощутили некоторое беспокойство, — продолжал он, пристально рассматривая нашего клиента. — И несомненно, именно поэтому, прежде чем сесть сегодняшним утром на поезд, отходящий в Лондон, решили заглянуть кое в какие книги в вашем кабинете, не так ли?

— Да, сэр. Это были сочинения на медицинские темы.

— Вам не кажется неудобным то, что книжные полки в вашем кабинете расположены так высоко?

— Да вроде нет. Разве комната может быть слишком большой или слишком высокой для книг?

Неожиданно священник умолк. Его продолговатое лицо с длинными бакенбардами вытянулось еще больше.

— Я уверен, я совершенно уверен, — сказал он, — что ничего не говорил ни о книгах, ни о том, на какой высоте расположены полки в моем кабинете! Откуда вы обо всем этом узнали?

— А, пустяки! Откуда я, к примеру, могу знать о том, что вы либо холостяк, либо вдовец и что ваша прислуга — сущая неряха?

— В самом деле, Холмс, — вскричал я, — не один только мистер Эпли хотел бы знать, как вы вывели все это!

— Пыль, Уотсон! Пыль!

— Какая еще пыль?

— Обратите, пожалуйста, внимание на указательный палец правой руки мистера Эпли. На кончике его вы увидите ту темно-серую пыль, которая собирается на книгах. Эта грязь уже не очень заметна, однако видно, что появилась она не позднее чем сегодня утром. Поскольку мистер Эпли высокий человек с длинными руками, то очевидно, что он снимал книги с высокой полки. Если к этой пыли мы добавим невычищенную шляпу, то не потребуется большой проницательности, чтобы заключить, что у него нет жены, но есть ужасная служанка.

— Замечательно! — воскликнул я.

— Ничего особенного, — сказал он. — Я прошу прощения у нашего гостя за то, что прервал его рассказ.

— Уму непостижимо, как случилось, что он умер! Но вы еще не слышали худшего, — продолжал наш гость. — Должен сказать вам, что у Трелони есть один ныне здравствующий родственник: племянница в возрасте двадцати одного года. Ее зовут мисс Долориз Дейл, она дочь покойной миссис Копли Дейл из Глэстонбери. В течение нескольких лет юная леди вела домашнее хозяйство в большом, заново отделанном доме Трелони, который называется «Приют владыки». Всегда подразумевалось, что Долориз, которая помолвлена с красивым молодым человеком по имени Джеффри Эйнзворт, унаследует состояние своего дяди. Если я скажу о том, что более нежной и доброй души никогда не существовало, что волосы ее роскошнее воспетого Гомером моря и что, как бы оправдывая свое южное происхождение, она по временам столь бурно обнаруживает чувства…

— Да-да, — произнес Холмс, закрывая глаза. — Но вы сказали, что я еще не слышал худшего.

— Это так. Вот факты. Незадолго до смерти Трелони переписал свое завещание. Лишив наследства племянницу, которую этот строгий старик считал слишком легкомысленной, он завещал все свое состояние моему племяннику, доктору Полу Гриффину. Поверьте, сэр, это был скандал на всю округу! Спустя две недели Тре-лони умер в своей постели, а мой несчастный племянник находится под подозрением в убийстве.

— Прошу вас, не упускайте подробностей, — сказал Холмс.

— Прежде всего, — продолжал священник, — я должен описать покойного сквайра Трелони как человека по характеру строгого и неумолимого. Я так и вижу его, высокого и кряжистого, с большой головой и седой бородой, стоящим на фоне вспаханного поля или густых деревьев.

Каждый вечер он в своей спальне читал главу из Библии. Потом заводил часы, которые почти всегда останавливались именно в это время. Затем ровно в десять ложился в постель и вставал каждое утро в пять.

— Одну минуточку! — перебил его Холмс. — Изменял ли он когда-нибудь этим своим привычкам?

— Увлекшись чтением Библии, он мог засидеться допоздна. Но это случалось так редко, мистер Холмс, что, по-моему, вы можете не принимать это в расчет.

— Благодарю вас, это мы вполне выяснили.

— Во-вторых, к сожалению, должен сказать, что со своей племянницей он никогда не был в ладах. Он был строг, а подчас и жесток. Однажды, два года назад, он отхлестал бедную Долориз ремнем для правки бритв и посадил ее в комнату на хлеб и воду за то, что она съездила в Бристоль, чтобы послушать комическую оперу Джильберта и Салливана «Пейшенс». Мее не раз приходилось видеть, как по ее розовым щечкам текут слезы. Вы должны простить ее несдержанность в выражениях. «Старый дьявол, — сквозь рыдания говорила она. — Старый дьявол!»

— Правильно ли я понимаю, — прервал его Холмс, — что будущее благополучие юной леди зависит от наследования этих денег?

— Это совсем не так. Ее жених, мистер Эйнзворт, начинающий приобретать известность молодой адвокат, уже пробил себе дорогу в жизни. Сам Трелони был среди его клиентов.

— Мне показалось, что в вашем голосе прозвучала некоторая тревога, когда вы упомянули своего племянника, — сказал Холмс. — Поскольку доктор Гриффин наследует это состояние, значит, он был в дружеских отношениях с Трелони?

Священник беспокойно заерзал в кресле.

— В самых дружеских, — отвечал он с некоторой поспешностью. — Да, он как-то спас жизнь сквайру. В то же время должен сознаться, что он всегда был человеком горячим и невыдержанным. Его вспыльчивость привела к тому, что местные жители имеют против него сильное предубеждение. Если полиция сумела представить соображения насчет того, как умер Трелони, мой племянник, возможно, уже находится под арестом.