Боярышня была в алом саяне, расшитом золотой строчкой, ослепительной белизны рубаха оттеняла сияющую зелень глаз, волосы не заплетены, рассыпаны по плечам – стянуты золоченым обручем, кто знает, где и подсмотрела такую прическу Евдокся? То ли в музее, то ли в лагере… явно только, что не на ферме. И, видно, понравилось, так и ходила в вотчине, не обращая внимания на косые взгляды старух да невзначай забредавших монашек.
Вскочив на крыльцо, Иван подхватил супругу на руки, закружил – высокий, сильный, с темно-русой аккуратной бородкой. Обняв мужа, боярышня со смехом отбивалась:
– Пусти, пусти, скаженный! Что люди скажут?
– А пускай завидуют! – Раничев потащил жену на второй этаж, в светлицу, а там – дверь на крюк, да долой с плеч боярышни летник… а заодно и саян, и рубаху. Глянул – эх, краса-дева: ноги длинные, стройные, тонок стан, и грудь налита, а чуть припухлые губы уже призывно открыты, да зеленые глаза закатились томно…
Сбросив одежду на пол, Иван обнял боярышню, поцеловал, завалил на ложе – эх, есть, ради кого жить!
Потом развалился на ложе, затянул вдруг:
– Тихо ты, – фыркнула Евдокся. – Дети только уснули.
– А я им игрушку привез, – похвастал Иван наковаленкой. – Оброчник наш, Онфим-хромой, делал.
– Славная какая, – одобрила боярышня. – Смешная.
– Дети с Настеной?
– С ней… – обнимая мужа, тихо отозвалась Евдокся.
Настена – то была нянька, невысокая пожилая женщина с добрым круглым лицом и покладистым нравом, бобылка-странница, три года назад прибившаяся в вотчину, да так в ней и оставшаяся, похоже, что навсегда. Раничеву, как и Евдоксе, она нравилась – простая, сердечная, да и песен знала немеряно – а уж к детушкам привязалась, будто к собственным внукам.
– Спят, говоришь? – Иван вдруг подмигнул супруге и неожиданно предложил пойти на луга, к речке.
– Вина с собой возьмем, посидим, искупаемся, а?
– Ну уж, – Евдокся улыбнулась. – Вообще после обеда православные спят обычно… И так люди про нас с тобой невесть что болтают.
– Какие-такие люди? Наши или монастырские?
– Да монастырские… Нашим-то что? Был бы оброк поменьше, а там – хоть на метле летай.
– Ну вот, будем еще на кого-то оглядываться… Так идем? Как раз и праздник сегодня?
– Это какой же? – быстро одеваясь, боярышня озорно сверкнула глазами. – Федот-овсянник вроде вчера был.
– День пионерии, – ухмыльнулся Раничев. – Сегодня ведь май, девятнадцатое. Помнишь пионеров, лагерь?
– Помню, – кивнула Евдокся. – Славные ребята. И Игорь – мы с ним почти всю осень у бабуси прожили…
– Родичи его – враги народа, – вздохнул Иван. – Ну да, надеюсь, не пропадет, не дурак ведь.
– Не пропадет. Да и боярин тамошний – человек хороший, и тиун.
– Ну да, ну да… – Иван еле сдержал смех. Несмотря на то что Евдокся прожила в сорок девятом году несколько месяцев, скрываясь на затерянной в северных лесах ферме, все же упорно именовала председателя местного колхоза боярином, а бригадира – тиуном.
– Ну идем, чего разлегся? – Боярышня накинула на плечи невесомый шелковый летник. – Сам же говорил – праздник.
Пошли одни – как было заведено, не брали с собой никаких слуг, плетеный туес с вином, холодную телятину, хлеб и все прочее Раничев нес самолично в заплечном мешке-котоме.
Щурясь от солнца, пошли по дороге к соседней деревушке, Гумнову да, не доходя, свернули к лугам, к березовой рощице, что белела стволами на вершине холма – немало из-за той рощицы пришлось поспорить с монастырем, ну да ничего, отспорили.
Было тепло, но не жарко, благодаря ветерку, тянувшему с реки прохладу. По ярко-голубому небу медленно ползли белые облака, а желтые одуванчики казались маленькими притаившимся в густой зеленой траве солнышками. Внизу расплавленным золотом сверкала река.
– Купаться не буду, холодновато, – потрогав босой ногой воду, Евдокся фыркнула.
– Как знаешь, – Иван быстро расстелил рогожку. – А я вот искупнусь.
Он бросился в воду с разбега, вынырнув, помчал саженками на середину, согреваясь – и впрямь, оказалось прохладно. Зато на берегу! У-у-у…
– Замерз? – Сидя на рогожке в одной рубахе, боярышня аккуратно вытаскивала из котомки еду.
Раничев хохотнул:
– Есть немного. Давай-ка вина!
Оба выпили, закусили телятиной с хлебом. Светило солнце, рядом, в рощице, куковала кукушка, и неутомимо стучал по стволам дятел. По реке медленно плыли струги.
– Хорошо, – Иван оглянулся.
Евдокся уже скинула рубаху и улеглась на живот, подставляя солнышку плечи.
– Эх, краса моя, – Раничев ласково погладил ее по спине, рука его скользнула и дальше, к пупку и груди, а губы покрывали поцелуями шею.
– Люби меня, муж мой, – повернув голову, прошептала боярышня. – Люби прямо здесь…
– И не боишься, что кто-нибудь увидит с реки? – поддел Иван.
Евдокся сверкнула глазами:
– Увидят? Так пусть завидуют!
Иван все-таки решил искупаться еще, даже хотел было лихим наскоком утащить в воду Евдоксю, но не стал, жалко стало – уж слишком хорошо боярышня пригрелась на солнышке, даже задремала.
Раничев осторожно зашел в реку – а вроде бы куда как теплее стало. Может, это подействовало вино? Нет, и в самом деле теплее. Иван прошел чуть дальше, к омутку, и, оттолкнувшись ногами от дна, поплыл.
– Купаешься, боярин-батюшка?
Раничев скосил глаза, увидев у ближнего куста, на спускавшемся к реке мыске, красивую темноволосую девушку со смуглым лицом и насмешливым взглядом – Марфену, которую когда-то выручил из татарского плена. С тех пор Марфена так и прижилась в вотчине, даже вышла замуж за одного из Ивановых оброчников – молодого парня Кузему – которому родила двух детей, но, люди поговаривали – постоянно смотрела на сторону. Только Кузема на оброк, в город – а он выучился горшечному ремеслу, – так Марфена сразу шасть – и на тебе. То с Онфимом-приказчиком ее видели, то с молотобойцем Митяем. Вот и сейчас…
Поклонившись боярину, Марфена, не торопясь, стащила с себя одежду и, покачивая бедрами, медленно вошла в воду. Поплыла, словно бы мимо, затем перевернулась на спину, выставив над кромкой воды упругие полукружья груди, и с вызовом посмотрела на Раничева. Видно, хотела что-то сказать, да помешали – у омутка плеснула волна: кто-то из отроков резво плыл на однодревке, но, узнав купающихся, резко повернул к кустам.
– Как бы Евдоксю не напугал, черт! – в сердцах ругнулся Иван и быстро поплыл к берегу. Марфена проводила его вдруг неожиданно ставшим тоскливым взглядом и тяжко вздохнула.
– Спишь, люба? – Раничев вылез на берег, улегся рядом с супругою на рогожку, прижался к теплому боку.
Боярышня улыбнулась:
– Да не сплю я. Так, вздремнулось просто… Ой, какой ты холодный, словно водяной, брр!
Она прижалась к Ивану, обняла и принялась жарко целовать в губы, так, что…
– Иване Петрович, боярин-батюшка! – послышался из кустов звонкий мальчишеский голос… и тут же осекся. – Ой!
– Тьфу ты, – сплюнул Иван и, посмотрев на кусты, грозно спросил. – Кто здесь?
– Язм, Пронька.
– Почто?
– Рыбу хотел поудить… Поговорить бы, боярин батюшка, весть важная.
– И принесло же, – подмигнув жене, Раничев быстро натянул порты и рубаху, подошел к кустам, увидев сконфуженно переминающегося с ноги на ногу Проньку, нетерпеливо мотнул подбородком: – Ну? Что у тебя за весть?
Пацан оглянулся:
– Марфена, господине… Слышал, как она посейчас сама с собой разговаривала. Приворожить тебя грозилась!
– Вот это весть! – не выдержав, рассмеялся Иван. – Самое настоящее религиозное мракобесие. Как говаривал когда-то дорогой товарищ Владимир Ильчи Ленин, которого ты, слава богу, не знаешь и никогда не узнаешь – поповские антинаучные бредни!
– Э, не смейся, боярин, – Пронька зябко повел плечами. – Про Марфену давно на деревне болтают всякое.