– Ну уж нет! – беспечно ответил он, и Елизавета женским чутьем поняла: это сущая правда. – Мне все девушки нравятся одинаково – они словно нежные птенчики, которых приятно держать в ладонях. В моем сердце безраздельно царит единственная женщина – та, которая сейчас подле меня. – Он нежно потерся лицом о бархат ее платья, ласкаясь, как котенок. Она склонилась, чтобы погладить его по волосам, – и вдруг почувствовала, что ей стало плохо: какое-то резкое жжение в груди... – Нет уж, – продолжал Джон. – Я не хочу ни на ком жениться. Я вполне счастлив и так!

– И все же тебе придется жениться – рано или поздно, – сказала Елизавета. – Ты еще не женат только потому, что твоему отцу не удалось пока подобрать для тебя подходящей невесты. Подумай: если ты не женишься и жена не родит тебе сына, кто унаследует все имения Морлэндов?

– Да любой из моих братьев! – ответил. Джон, поднимаясь на ноги. Он склонился, чтобы поцеловать ее и вдруг положил теплую ладонь на ее живот: – Может быть, этот самый малыш, – прошептал он ей на ухо. Смущенная Елизавета рассмеялась, а Джон продолжал: – А теперь мне пора – я должен распорядиться, чтобы Клемент управился с тушей, а потом встречусь с управляющим и с кем там еще, кому невтерпеж побеседовать со мной. Благослови тебя Господь, мама. Поди сюда, Китра, к ноге!

– Господь с тобой, Джон, – рассеянно отозвалась Елизавета. Ей постепенно становилось все хуже, уже кружилась голова, и она выпрямилась, борясь с тошнотой. И тут внезапная и острая боль пронзила все ее тело – она судорожно вздохнула и схватилась за грудь. Это не схватки, подумала она – и тут разом все мысли улетучились. В ее грудь словно вонзилась раскаленная стрела – и жгучая боль мало-помалу подбиралась к самому сердцу. Она не в силах была дохнуть – попыталась подняться и рухнула на колени, а потом упала на бок, распростершись на траве...

Все вокруг плыло куда-то, она хотела крикнуть: «Джон!», но не сумела. И все равно он услышал ее! Дойдя уже до самых ворот, он вдруг обернулся – и огромными прыжками кинулся к ней. Оттолкнул Китру и перевернул ее на спину своими огромными сильными руками. Он положил голову Елизаветы себе на колени и кликнул слуг.

– Скорее, за помощью! Позовите отца и капеллана Филиппа! Быстрее! – услыхала Елизавета, как он отдает приказания слуге. Затем он склонился к ее уху, но голос его доносился словно бы издалека: – Мама, что с тобой? Ты можешь говорить? Что-то с ребенком? Мама!

Она открыла глаза: их взгляды встретились – она всеми силами пыталась заговорить с ним... Железный наконечник стрелы словно разрастался у нее в груди, лишая возможности дышать, по капле выдавливая из нее жизнь. Руки Джона гладили ее лицо, сдернув чепчик, откинув со лба волосы. Как сладки были эти прикосновения – и все равно они были ничто перед невыносимой болью, до краев переполнившей все ее существо, заслонившей весь мир... Она снова силилась что-то сказать. «Он понимает, – вдруг подумала она. – Я умираю».

– Мама! – отчаянно закричал Джон. Ее губы посинели. Пошевелились, словно что-то шепча... Что? Он прижимал ее к себе, словно сила его любви могла вернуть ее к жизни. К ним уже бежали из дома потревоженные слуги, что-то крича – но было уже поздно: широко раскрытые синие глаза невидящим взглядом смотрели в небо.

Смерть неотделима от жизни – она незримо стоит за плечами каждого, подобно тому, как вечер стоит на страже у исхода дня. Морлэнды скорбели – и эта скорбь была подобна благословенному ливню, изливающемуся на иссохшую почву, омывая ее, успокаивая боль, чтобы они могли продолжать жить, словно ростки, пробивающиеся на пепелище, залечивающие раны земли и тянущиеся к солнцу.

Но Джона не посещала светлая и чистая печаль – в его душе безраздельно царили вина и ужас. И напрасно старые кумушки наперебой твердили, что так порой бывает с женщинами, носящими дитя под сердцем – он упрямо считал столь внезапную кончину матери Божьей карой. Он сидел целыми днями в парке, там, где они в последний раз были вместе... Он не мог плакать – чувства его были заключены в темнице его сердца. Он не мог даже молиться – не потому, что усомнился вдруг в бытии Божьем, а потому, что ему внезапно открылась жестокость и неумолимость Его суда.

Джон любил мать, но со временем постепенно осознал, что их связывало нечто большее, чем чувства матери и сына. То, что он испытывал к ней, не было обыкновенной сыновней любовью – и теперь он с пронзительной ясностью понимал, что согрешил. Любовь его была нечестивой – и в самый момент ее смерти он питал к ней греховную любовь. Его преследовали кошмарные мысли: он считал, что его страшный грех явился причиной ее смерти. Господь поразил ее – она умерла без покаяния и исповеди, со всеми своими непрощенными грехами. Она умерла, потому что он чересчур сильно любил ее, потому что восстал против законных прав отца... И напрасно отец Филипп Фенелон призывал его искать утешения в молитве и успокоения в вере... Джон не смел молиться, снедаемый чувством ужасной вины – и светлая печаль не посещала его, чтобы исцелить душевную рану. Дни напролет просиживал он один – его могучее тело было неподвижно, он терзался сомнениями, и его домашние и слуги беспомощно наблюдали за ним со стороны, будучи не в состоянии утешить молодого хозяина.

Настало лето, погожее и жаркое – но Джон оставался равнодушным к красотам земли. Приехавший однажды Джэн, увидев его в таком положении, понял, что настало время действовать. Пустые глаза Джона уставились вдаль, а Китра, лежа у его ног, удрученно посматривал на господина. На следующий день Джэн привез Джейн в усадьбу Морлэндов. Он, пожалуй, понимал Джона лучше, чем остальные – и справедливо полагал, что нежность и душевная ласка в этом случае способны на большее, нежели трезвые голоса логики и рассудка.

Джейн застала Джона сидящим на своем обычном месте, со сломанной уздечкой в руках, а Китра лежал у его ног, положив морду на лапы и поджав хвост. При виде Джейн пес вскочил и приветствовал ее, прижав уши и виляя хвостом, однако с необычной для него осторожностью, из чего можно было заключить, что в последнее время хозяину не по душе подобные проявления собачьей радости. Джон приветствовал Джейн радушно, но она без труда заметила, что место прежней веселости прочно заняла тоска. Он словно весь погас.

– Могу поручиться, что со дня свадьбы ты выросла по меньшей мере на два дюйма, – Джон склонился, целуя сестру. – Давай-ка посидим на солнышке. Замужество действует на тебя благотворно – ты выглядишь счастливой.

Джейн уселась рядом с ним и расправила юбки с обычной своей аккуратностью. На ней было очень простое платье из желтовато-коричневой шерсти с длинными узкими рукавами, ничем не стесняющее талии. Волосы были на затылке собраны в узел, спрятанный под крахмальный льняной чепец, красиво обрамлявший ее прелестное личико. В ее одежде не было и намека на роскошь, но красота и благородство черт делали Джейн настоящей королевой. Она внимательно посмотрела на Джона, все еще скрывая волнение.

– Я очень счастлива, – сказала она. – Боюсь только, как бы меня вконец не разбаловали. Иезекия так добр ко мне, а слуги столь почтительны, что мне не о чем заботиться и печалиться...

– Так и должно было быть, малышка, – отвечал Джон. – Ты ведь из той редкой породы людей, которых нельзя испортить чрезмерным вниманием.

– Ну, а ты, брат? Что с тобой? Мне так грустно видеть тебя таким... – она помешкала, подбирая подходящее слово. – Тебя что-то мучает, – заключила она наконец. Джон уставился в землю.

– Не удивляйся, – проговорил он. – Я не могу позабыть ее.

– Ни один из нас никогда ее не забудет, – возразила Джейн, – но ты не должен оспаривать ее у Господа. Раз Он взял ее к себе, то не нам идти против Его воли.

– Я знаю, отчего она умерла, – начал Джон, и Джейн поразилась горечи, звучавшей в его голосе.