Нанетта печально покачала головой:

– По-моему, неважно. Очень мало ест, сильно исхудал. Но, что всего хуже, он молчит. Редко скажет пару слов, не смеется и не поет, как прежде. Он и не работает, просто запирается на целый день. Я порой подглядываю за ним потихоньку. Он просто сидит часами, уставясь в никуда.

– Джеймс все еще скорбит? – осторожно спросила Елизавета. Со дня смерти Александра прошло уже полтора года, но она знала, что рана все еще кровоточила.

– О мальчике? Я не знаю... Поначалу я думала, что дело в этом, но тут кроется еще что-то. Думаю, он поглощен и другими проблемами. Иногда это сильно осложняет нам жизнь.

– Религия?

– Да. Он запретил всем нам посещать мессы. И слугам, и Джэну, и мне – всем.

– Из-за штрафов? – спросила изумленная Елизавета. Был издан закон, по которому каждый посещающий католическую мессу обязан внести в казну сто марок [Старинная английская монета], но людей редко преследовали – особенно тут, на севере. Существовал также двенадцатипенсовый штраф за непосещение церкви по воскресеньям и по большим праздникам – этот взимался регулярно. Но так как сумма была мизерная, католические семейства просто выплачивали деньги раз в год местному судье – и продолжали жить по-старому. На самом же деле королева и архиепископ Паркер создали вполне приемлемые условия для всех, кроме разве что самых неистовых приверженцев папского католицизма. А непосещение храма чаще всего было результатом лености, нежели проявлением убеждений.

– Нет, штрафы здесь ни при чем. Трудно понять, что на самом деле у него на уме, ведь он так неохотно говорит – но мне кажется, он склоняется к тому, что протестанты правы. Он заставляет нас всех посещать храм – по его словам, в угоду королеве. Этим, собственно, и исчерпываются его придворные обязанности. Порой мне кажется... – Нанетта запнулась. Елизавета осторожно переспросила:

– Кажется что, кузина?

– Что скорбь об Александре заставила его так перемениться...

На это Елизавета ничего не могла ответить. Она только спросила:

– Так у вас больше не служат мессы?

По лицу Нанетты скользнула легкая улыбка, в которой было больше горечи, нежели веселья:

– Я родилась и воспитана католичкой. Хотя большую часть жизни я не была паписткой. Вера короля Генриха достаточно хороша для меня – и, думаю, для королевы. Знаешь, о чем мне время от времени пишет Мэтью Паркер? Что королева изо всех сил сопротивляется тому, чтобы церковь была лишена прежних привилегий – а в ее алтаре такое же распятие, свечи и цветы, как и у королевы Марии. – Она совершенно забылась и громко рассмеялась: – Так, о чем ты спрашивала?

– О мессе.

– Ах, да... Что ж, дорогая моя, ведь у меня есть капеллан, наш дорогой Симон – а что же еще делать капеллану? Думаю, Джеймс рад был бы от него избавиться, но ведь это мой слуга, а вовсе не Джеймса – а наш брачный договор предусматривает, что мои слуги в полной моей власти, и поделать он ничего не может. Тише, Джон возвращается, – она возвысила голос: – Что так надолго заинтересовало тебя, цыпленок?

– Паук, тетя Нэн, – у него было брюшко такого цвета... ну, как шейка голубя, вся переливающаяся, – отвечал Джон. Большая и тяжелая пчела вдруг опустилась прямо на рукав его камзола. Он взглянул на нее и улыбнулся. – Поглядите-ка! Приятель, твои ножки отяжелели от пыльцы. Ты словно ослик с торбами наперевес. Иди-ка сюда, маленький братец, – сказал он, протягивая палец – пчела, словно поняв, чего от нее хотят, взобралась на него и преспокойно уселась. Джон поднес руку ближе к глазам, чтобы получше рассмотреть насекомое. – Лети-ка домой, малыш, – у тебя достаточно ценного груза, не перетрудись. – Он поднял руку вверх, пчела взмыла в воздух и полетела куда-то за садовую ограду.

Нанетта и Елизавета обменялись взглядами.

– Они никогда не жалят его, – заметила Елизавета. – Дома он достает из ульев мед – и не надевает сетки, и не дымит в улей головешкой, чтобы усыпить пчел. Ни одна еще никогда его не ужалила!

– А с какой это стати? – удивился Джон. – Они же знают, что я не причиню им зла.

Тут ворота открылись и вошел Джэн, сопровождаемый Мэри, следующей за ним по пятам.

– Погляди, медвежонок, кто к нам приехал в гости! – Нанетта встала, позволив своему высокому сыну обнять себя. – Елизавета спрашивала, не пригласишь ли ты Джона прогуляться с тобой.

– Тогда как раз самое время, – ответил Джэн, улыбаясь Нанетте. На Елизавету он не глядел, так как знал, что она почему-то недолюбливает его, а не в его обычаях было раздражать понапрасну людей. – Пришли Роб и Джеки, и мы уже собирались уходить, когда прибежала маленькая Мэри. Если бы не ее легкие и быстрые ножки, она не застала бы нас. – Он нежно взглянул на Мэри – та вспыхнула и потупилась. – Джон может пойти с нами, но, думаю, ему будет не слишком интересно. Мы ведь идем ловить кроликов в Харвуд.

– В Харвуд? – взволнованно переспросил Джон. – Но ведь именно там мы тогда и нашли Тодди! Ты помнишь?

– Да неужто? – глаза Джэна округлились. – А я-то позабыл совсем! В таком случае, пока мы будем ловить кроликов, ты поищи Тодди. Но не суй руки во все норы без разбора – останешься без пальцев!

Джон оживленно простился с матерью и Нанеттой, совершенно позабыв про Мэри, и поспешил к воротам. Нанетта чуть задержала Джэна:

– А куда ты собирался на самом деле, медвежонок?

Он ухмыльнулся:

– На болото в Эккомб, но какая разница? Кролик – везде кролик.

– Да благословит тебя Господь, дорогой мой! – смеясь, сказала Нанетта. – Доброй охоты, медвежонок. Не притащи по ошибке зайца!

– Еще чего! Я в достаточной мере Морлэнд, чтобы в этом разбираться! – и через минуту его уже не было в саду, и вновь настала тишина.

И в этой тишине Елизавета стала думать о том, о чем думала всегда, когда видела Джона рядом с Джэном. Ведь Джон не был ее первенцем – если ее первый ребенок выжил, то сейчас он должен быть ровесником Джэна. Ребенка унесли сразу же после рождения, и Елизавета не знала даже, мальчик это был или девочка. Его забрала тогда Нанетта, и она единственная знала, что с ним потом стало. Именно поэтому многие годы Елизавете было не совсем уютно в обществе Нанетты. Но шли годы, все постепенно сглаживалось – Елизавета была разумна, к тому же у нее была замечательная семья и хлопот полон рот... Однако время от времени она ощущала смутное беспокойство, и сегодня, в этом сонном и безмятежном саду, она вдруг решилась и задала запретный вопрос:

– Нанетта! Что сталось с моим ребенком? Нанетта как раз почесывала между ушами у Зака и улыбалась своим мыслям о Джэне. Услышав вопрос, она слегка вздрогнула, но ответила ровным голосом, не поднимая глаз:

– А тебе станет легче, если я отвечу?

– Не знаю. Но человеку свойственно задавать вопросы...

– Но на некоторые вопросы благоразумнее не отвечать вовсе. Ну что ты сможешь сделать, если я скажу, что с ним случилось?

– С ним? Так это был мальчик? – ухватилась за соломинку Елизавета. Нанетта вздохнула и выпрямилась.

– А я уж было подумала, что ты, наконец, об этом позабыла. Ты ведь никогда прежде не спрашивала.

– Да, я многое успела забыть, – призналась Елизавета. Она рассеянно усмехнулась. – Словно кто-то вырвал из моей памяти целые куски жизни. Даже если я пытаюсь вспоминать, у меня ничего не получается. А может, это и к лучшему. Но я то и дело думаю: что же случилось с тем младенцем? Он был бы сейчас ровесником Джэна. Оттого-то я вдруг и подумала... Он мог бы быть героем в глазах Джона, как сейчас Джэн...

– Елизавета... – начала было Нанетта, но Елизавета до боли сжала ее руку.

– Пожалуйста, Нанетта, скажи мне!

Глаза Нанетты оставались спокойны, она глядела на молодую женщину прямо, в упор:

– Он умер. От оспы, много лет назад.

– Когда? – спросила Елизавета. В ее глазах сквозила неуверенность, и вместе с тем – вызов: она не поверила Нанетте и искала на ее лице краску стыда или какой-либо иной признак лжи.

– Ему был год с небольшим. Он мертв, Елизавета. Какое-то время женщины смотрели прямо в глаза друг другу, Елизавета – вызывающе, Нанетта – твердо и спокойно. Потом со слабым вздохом Елизавета опустила взгляд...