– Я работаю медсестрой в Центральном, он недалеко отсюда, нужно лишь немного пройти вверх по улице. Отчасти поэтому я и заказала вам номер именно в этой гостинице. Но еще и потому, что хорошо знаю владелицу, госпожу Блум-Вайс, – она была подругой моей матери. Кроме того, я полагала, что вы предпочтете остановиться ближе к Кольцу и к тому месту, где убили американского капитана. Это на Детергассе, за Венским кольцом, в Гюртеле[7].

– Место идеально подходит. По правде говоря, здесь гораздо удобнее, чем у меня дома, в Берлине. Там все куда сложнее. – Я вновь наполнил стаканы. – Расскажите мне, что вы знаете обо всем происшедшем.

– Я не смогу ничего добавить к тому, что сообщил вам доктор Либль, и к тому, о чем расскажет завтра утром Эмиль.

– А как идут предпринимательские дела Эмиля?

Тродл Браунштайнер застенчиво улыбнулась и едва слышно хихикнула:

– Я плохо разбираюсь в его делах.

Заметив пуговицу, болтающуюся на одной ниточке, она оторвала ее от борта кримпленового плаща и спрятала в карман. Эта женщина напомнила мне тонкий кружевной платок, нуждающийся в стирке.

– Знаете, я спокойно отношусь к такому явлению, как черный рынок. Я работаю медсестрой и, честно признаюсь, воровала лекарства. Практически всем девушкам рано или поздно приходится делать это. Выбора нет: либо продавать пенициллин, либо свое тело. Полагаю, мы счастливы тем, что еще мечтаем что-то продавать. – Она повела плечами и проглотила свою порцию водки. – Страдания и смерть людей, на которые мы вдоволь нагляделись, воспитали у нас не слишком трепетное отношение к закону и порядку. – Она рассмеялась, как бы извиняясь. – Деньги – нехорошая штука, если вы не знаете, как их тратить. Боже, сколько стоят все эти Круппы? Наверное, миллиарды. Но один из них сидит в сумасшедшем доме здесь, в Вене.

– Вам совершенно незачем, – сказал я, – оправдываться передо мной.

Но, видимо, ей было необходимо оправдаться перед собой. Тродл подобрала под себя ноги, по-домашнему устроившись в кресле. Ее, казалось, ничуть не заботило то, что я мог видеть верх ее чулок, подвязки и часть гладких белых бедер.

– Что тут поделаешь, – сказала она, покусывая ноготок, – если все покупки любой житель Вены делает на черном рынке в Рессел-парке. Именно там и находится центр такого рода торговли.

– В Берлине таким местом являются Бранденбургские ворота и площадь перед Рейхстагом, – сказал я:

– Смех, да и только. – Она озорно хихикнула. – Представляю, какой в Вене разразился бы грандиозный скандал, устрой кто-нибудь нечто подобное у здания Парламента.

– Не забывайте, что у вас есть парламент, а союзники здесь всего лишь в качестве наблюдателей. В Германии же они действительно правят.

Она одернула юбку, прикрыв нижнее белье.

– Я этого не знала, но в этой стране все равно разразился бы скандал, есть парламент или его нет. Австрийцы невероятно лицемерны. Казалось бы, они должны проще и терпимее относиться к подобным вещам... Черный рынок существует здесь со времен Габсбургов. Товаром тогда, конечно, были не сигареты, а почести и покровительство. Личные связи по-прежнему все еще много значат.

– Так вот о связях... Скажите, а как вы познакомились с Беккером?

– Он раздобыл некоторые бумаги для моей подруги, медсестры в больнице, а мы украли немного пенициллина для него. Тогда это кое-чего стоило. Незадолго до этого умерла моя мать. – Ее яркие глаза расширились, будто она пыталась постичь что-то. – Она бросилась под трамвай.

Вымученная улыбка, смущенный смех... Тродл научилась сдерживать свои чувства.

– Моя мать, Берни, была настоящей австриячкой венского типа. Мы всегда кончаем жизнь самоубийством, видите ли. У нас, поди ж ты, такой стиль жизни. А Эмиль... Знаете, он оказался очень добрым и веселым, сумел развеять мое горе... Ведь у меня больше никого нет. Отец погиб во время бомбежки, а брат – в Югославии участвует в партизанской войне. Не знаю, что бы со мной стало, не встреть я Эмиля. Если с ним что-то произойдет... – Тродл крепко сжала губы, как бы боясь ненароком напророчить беду своему возлюбленному. – Вы ведь постараетесь для него? Эмиль считает вас единственным человеком, которому он может доверить найти спасительную соломинку, своим последним шансом.

– Сделаю все, что в моих силах, Тродл, можете положиться на меня. – Я прикурил сразу две сигареты и передал одну ей. – Признаюсь, я обвинил бы собственную мать, застав ее с пистолетом в руках над телом убитого. Я поверил в историю Беккера по единственной причине: его положение почти безнадежно, причем это его собственная оценка. Возможно, для вас не будет ничего удивительного, но я потрясен.

Вы только взгляните на кончики моих пальцев. Они слишком коротки для святой ауры. А шляпа вон там, на серванте? Я не святой, и если ваш друг хочет, чтобы я вызволил его из камеры смертников, он должен дать мне какую-нибудь зацепку, иначе за это шоу я не дам и ломаного гроша.

Самый суровый приговор выносит человеку его собственное воображение: перспектива юридически обоснованного наказания и тем более смертной казни становится пищей для размышлений самого изощренного мазохистского толка, по сравнению с которыми даже само наказание покажется детской забавой. И действительно, одна только мысль о том, как уходит из-под ног опора, как натянувшаяся веревка не дает ногам дотянуться до земли, сводит с ума. Человек не может уснуть, сердце его разрывается от боли, которую причиняет разум. Даже самому глупому, лишенному воображения субъекту достаточно покрутить головой и послушать хруст позвонков, чтобы в глубине желудка ощутить ужас повешения.

Поэтому я не был удивлен, когда увидел лишь жалкое подобие прежнего Беккера. Мы встретились в маленькой, скупо обставленной комнате для свиданий тюрьмы в Россауерлэнде.

Войдя в комнату, Беккер сначала потряс мне руку, а затем повернулся к охраннику, стоящему в дверях.

– Эй, Пепи, – сказал он весело, – ты не возражаешь? – Затем, достав из кармана рубашки пачку сигарет, бросил ее через комнату.

Охранник, звавшийся Пепи, поймал пачку и взглянул на этикетку. – Перекури за дверью, хорошо?

– Ладно, – согласился Пепи и вышел.

Беккер довольно кивнул, когда мы втроем уселись вокруг стола, привинченного к желтой кафельной стене.

– Не беспокойтесь, – сказал он доктору Либлю. – Все охранники здесь не гнушаются подачками. Не то что в Штифтсказерне, смею вас уверить. Никого из чертовых янки не подмажешь. Этим ублюдкам ничего не надо, все могут достать сами.

– Вы говорили мне, – напомнил я и достал сигарету.

Либль отрицательно качнул головой, когда я предложил ему одну.

– Они от вашего друга Порошина, – объяснил я, пока Беккер вытягивал для себя сигарету из пачки.

– Стоящий парень, правда?

– Фрау Беккер считает его вашим шефом.

Беккер прикурил сам, дал мне огня и выпустил облачко дыма над моим плечом.

– Вы говорили с Эммой? – спросил он, но в его голосе не прозвучало удивления.

– Если не считать абсолютно для меня не лишних пяти тысяч, то она – самая веская причина, по которой я здесь, – сказал я. – Поговорив с ней, я решил: окажу вам помощь, какую только смогу. Эта женщина убеждена, что ваша карта бита.

– Жестоко ненавидит меня, да?

– Как старую болячку.

– Ну, она права, я полагаю.

Он вздохнул, тряхнул головой и глубоко затянулся. Сигарета догорела и потухла. Какое-то мгновение он пристально смотрел на меня, его налитые кровью глаза ярко поблескивали сквозь пелену дыма. Через несколько секунд он откашлялся и, улыбнувшись, сказал:

– Валяйте, спрашивайте.

– Хорошо. Это вы убили капитана Линдена?

– Бог свидетель, нет. – Он рассмеялся. – Я могу идти, сэр? – горько пошутил он и сделал еще одну отчаянную затяжку. – Вы не верите мне, не так ли, Берни?

– Ваше положение было бы куда лучше, если бы вы лгали. Я вам верю в этом смысле. Но поскольку я разговаривал с вашей подругой...